Вдруг на голограмме словно разразилась буря. Ей предшествовало минутное затишье – все линии застыли, и только учащенная пульсация их расцветки, то тускневшей, то становившейся слепяще яркой, сигнализировала о какой-то внутренней, напряженной работе. Внезапно хлынул ливень искр-импульсов. Они сливались, перестраивались на лету. Из прозрачных глубин рванулась на поверхность прямая, как стрела, пламеневшая, как молния, четкая линия новой мысли. К ней потянулись другие линии. И вот уже образовался сложный, но стабильный орнамент законченного умозаключения. Это была картина озарения.

В ту же секунду у Лайта вырвалось торжествующее восклицание:

– Вот, Бобби! Смотри! Вот чем будет чев отличаться от людей примитивных и от всех разновидностей мэшин-менов. Его мысли будут наполнены чувством, а чувства рождены мыслью. Это высшая ступень интеллектуальной деятельности: мысль-чувство! Единая и неразрывная формация. Мысль перестанет быть служанкой инстинктов, либо подхлестывающих ее, либо затемняющих и деформирующих. Извращенные эмоции самосохранения заставляли ее работать в интересах стяжателей и властолюбцев, опекать эгоцентризм в его самых уродливых формах. Разум, свободный от оков Инса, будет занят только поиском истины.

– А для чего ему чувства? – спросил несколько оробевший Милз.

– Как же ты не понимаешь?! Ведь чев унаследует весь опыт человечества, и смысл его деятельности будет в сохранении благоденствия всего вида. Те критерии добра и зла, вреда и пользы, которыми мы обусловили работу мэшин-менов, взвешивались на весах логики и зависели от полноты информации. В механизм мышления чева они войдут органически. Давай разберемся в расцветке моих мыслей. Детальный анализ оставим Минерве. Укрупни орнамент.

Милз выделил и приблизил часть голограммы.

– Вот, теперь видно, – сказал Лайт, – что каждая линия, из которых сложился мой вывод, сплетена из тончайших нитей разного цвета. Помнишь этот оттенок фиолетового?

– Боль…

– Да, но боль не физическая, не та, которая оповещает об опасности для жизни. Это оттенок боли сопереживания – боли всех страдающих. Мы видели его на голограммах животных и людей, наделенных развитой структурой альтруистических инстинктов. Он возникал сам по себе, без участия мысли. У меня эта чужая боль осталась, потому что она неотделима от мысли об угрозе существованию многих, детей, женщин… Она независима от инстинктов, защищавших мою личность и утраченных мной навсегда. Она должна была остаться.

– Это чудесно, Гарри! – с глубоким восхищением проговорил Милз.

– Но это только одна из составляющих. А сколько их тут! Теперь мне ясно, почему у меня сохранилось дифференцированное отношение к разным людям. Ты по-прежнему близок мне, как друг и соратник по борьбе. А Боулз, так же как и прежде, чужд и враждебен.