Ивонна даже отпрянула в тот момент. Настолько это было невероятно.

Словно подскочила температура.

— Я не могу, — после некоторого молчания сказала она. Ты себе не представляешь… Я никогда в жизни не занималась такими вещами…

Ее передернуло.

А Дуремар, покраснев вдруг ушами, похожими на свекольные листья, неожиданно выпрямился — так, что плеснулась стоявшая перед ним чашечка кофе.

— Ну ты — как хочешь. А только я его знаю: он не отвяжется…

И, как зачарованный посмотрел на расползающуюся по столу густую темную лужицу.

Пальцы его дрожали…

Вот, чем обернулось для нее серое и голубое.

И все равно — то, что без колебаний предлагал Дуремар, было ужасно.

Ивонна, наверное, ни за что не осмелилась бы это сделать: подступала боязнь, не хотелось, да и, если начистоту, то просто–напросто не хватало решимости, но когда в пятницу, вечером, в конце рабочего дня ее снова выдернула к себе кадровичка и, сверля все тем же презрительным, негодующим взглядом, без каких–либо объяснений предложила ей расписаться на выговоре за нарушение внутреннего распорядка (дескать, несвоевременный приход на работу, последнее предупреждение), то ей стало вдруг совершенно понятно, что никакого другого выхода у нее нет.

Хочет она или не хочет, но — это единственный.

И потому в тот же день, возвратившись довольно поздно из Департамента, торопливо поев и кое–как накормив торопящегося на улицу Клауса, отложив все дела, которые в невероятном количестве скопились к этому времени, она достала из письменного стола чистый листок бумаги и, не задерживаясь ни на секунду, боясь передумать, неразборчивым быстрым почерком написала: «Начальнику районного отделения Охраны порядка. Заявление»…

Сочинять какой–либо текст ей было не нужно, текст уже сочинил за нее многоопытный Дуремар, и она лишь механически, словно приготовишка, перевела его на бумагу, только в самом конце изменив слишком резкое, на ее взгляд, выражение, а затем подписалась, как он ей советовал, просто «Гражданка», после чего легла на диван и лежала, опустошенная, — до тех пор, пока в половине первого ночи не появился нагулявшийся Клаус.

Она думала, что заявление это как–то на ней отразится: будут мучить угрызения совести, возникнет желание уничтожить, пока не поздно, испачканную ложью бумагу, однако ничего такого не ощущала — чувствовала только усталость и изматывающие пустоты желания: заснуть поскорее.

Тем день и кончился.

А когда она поднялась поздним утром, к удивлению своему свежая и даже выспавшаяся, чего с ней давно не бывало, то едва посмотрев на отмытое от тумана небо, раскинувшееся над трубами, на зеленую опушь деревьев, оказывается, уже проклюнувшихся и выпустивших листву, на целебный пронзительный воздух, трепещущий воробьиными криками, она тут же, в первую же секунду решила, что ни на какую работу она в свой выходной не пойдет, хватит, все равно это ничего не изменит, и такое решение породило в ней острое, неправдоподобное чувство блаженства.