Если, разумеется, ты эту жизнь — еще как–то ценишь.

Я вспомнил вдруг Крокодила.

Вот был боец! Вот, где сошлись одновременно и равнодушие и жестокость. Опыта и умения у него было значительно больше, чем, скажем, у Коры. Но — ценил все–таки жизнь, мерзавец, любил ее мелкие радости: водочки хлопнуть, представиться женщине, когда выпадает случай, вероятно, поэтому его, наконец, и выдуло.

Кору — не выдует.

И к тому же она была совершенно права в настоящий момент.

Времени на допросы у нас действительно не оставалось.

— Вперед! — сказал я.

Мы перебежали проспект Повешенных, который уже чистили и скоблили в преддверии праздника, и, пройдя по каналу, где в глади темного зеркала, отражаясь, лежали картинные, словно нарисованные дома, очутились на площади, правая часть которой примыкала к каналу, а всю левую — там, где как раз останавливался трамвай — занимало квадратное серо–малиновое здание Консерватории.

Доносился сквозь закрытые окна разнобой настраиваемых инструментов.

Пела скрипка, и одновременно выкатывался из–под крыши грохот рояля.

Здесь Кора сказала:

— Ну все, расходимся, как договаривались. Ты уже решил, когда будешь стрелять? Мне это надо бы знать, чтобы — сориентироваться…

Она расстегнула сумку, где под брошенным сверху, скомканным носовым платком, находилось тяжелое тупорылое тело автоматического «никкодера».

Губы у нее были красные от помады.

А искусственные завитушки волос спадали на шею.

Я ответил, ощущая в себе проклятую неуверенность:

— Пока не могу сказать… Надо, наверное, все–таки выслушать, что он мне предложит… Тут — не просто… Сэнсей человек серьезный… И предложить он может такое, что все наши планы изменятся… Вряд ли, конечно… Однако, выслушать стоит…

Тогда Кора кивнула.

— Ладно. Оставим это на твое усмотрение. Но ты, главное, не волнуйся и знай, что я тебя прикрываю. И держись веселее, что–то мне твой настрой сегодня не нравится.

— Мне он самому не нравится, — сказал я.