Алексей молчал, боясь оборвать рассказ. Баба Дуня налила щей в тарелки, махнула рукой: садись, мол, товарищ зоотехник.

– А Варя красавица была чудесная. Она и в работницах хороша, а живая была – как королевна. И пела так, что у мужиков, у тех, кто войну прошел, слеза наворачивалась. Чудная была девочка, как птичка весенняя. Когда Василич узнал, что положил на нее глаз наш Гришуня, уж поздно было. Уговорил девчонку. Дурацкое дело-то нехитрое. Думала, женится на ней председателев племянник. Но Юрьевна ей все толково объяснила. Что Гришуне судьба другая уготована и жениться ему рано. А в подоле принесет Варя, так стыд глаз не выест, а дед вырастит. Василич и рад бы вырастить, но Варя по-своему рассудила. Пошла в лес и удавилась. Далеко зашла. Думала, долго искать будут, уж успеет испортиться. Но на ее беду девчонки в дальний лес на тракторе за брусникой поехали. Еще теплую нашли, часу не висела. Савва Кондратьич ее поднял, мертвой-то стыда нет. Как убивался Василич, не расскажешь. Сам напросился на вилы, паскудник, уж больно мучил старика. А тот все никак не мог привыкнуть, что в работниках его Варя. Идем как-то с работы, сели передохнуть, годы-то уже не те. И работники с поля возвращаются. А у Вари коса растрепалась, висят волосы патлами на лице, и в них трава запуталась. Увидел Василич, заплакал, пошел просить Ивана, что тогда погонщиком на работах был, чтобы он ему разрешил Варю расчесать. Так каждый день и ходил. Савве не нравилось, непорядок, вот и поставил Гришуню в погонщики. Думал Василича от Вари отвадить. А вот оно как вышло…

Евдокия Марковна подперла голову рукой, так и не притронувшись к щам. Но, помолчав, окунула луковицу в соль и с хрустом откусила, заела хлебом. На глазах выступили слезы, повисли на коротеньких светлых ресницах. Баба Дуня смахнула их, но складка, залегшая между ее светлых бровей, не разгладилась, а словно бы стала глубже.

Алексей ел, не решаясь нарушить тишину. Не к месту чужаку в таких делах свое мнение высказывать. Ели молча. Ходили по стенам мухи. Самые смелые садились на стол, бродили по краю хлебной тарелки. Евдокия Марковна безразлично взмахивала рукой над тарелками, отгоняя непрошеных гостей.

– Видел я, как ваш Гришуня над ним измывался, – наконец проговорил Жарков. – Понимаю, как до вил Василич дошел. Но зачем он в мялку полез? Ведь подумать страшно, каково это. Пруд рядом – топись, берез в округе не сосчитаешь – вешайся, только кушак развязать… Зачем так мучиться? Может, вину свою так искупить хотел?

Баба Дуня сочувственно покачала головой. Поднялась, подошла к портрету и долго смотрела на румяное отретушированное лицо покойного мужа.