– Моего Георгия Иваныча не поднимали. Он в сорок четвертом погиб, – проговорила она. – Игнатушка мой в сорок пятом без вести пропал. Мой сам был из этих мест, а меня привез издалека, из Гарей, из Калининского колхоза. Я тогда много по колхозам ездила. Был у нас в Калининском театр, я все главные роли играла. Заметил он меня. Так и сложилось. Перебралась я в Знаменский, Игнатушка родился. А я все не могла привыкнуть к работникам. До чего страшно было. Я все просила Георгия Иваныча уехать. А он ни в какую, не хотел родной колхоз покидать. И теперь нет у меня ни мужа, ни сына, и живу одна. Хоть и долго здесь живу, а все не привыкла. Как подумаю, что помру и поднимет меня председатель в работники, что буду я, пока не истлею, бродить неприбранная, смердеть да на гнилые кости разваливаться, так сердце и сжимает. Не по-человечески это и не по-божески. Вот и Василич не захотел в работники. Обидела его эта земля, судьба обидела, а за что – кто знает? Хороший был человек. И покой свой всеми муками заслужил.

Баба Дуня стояла у комода, положив руку на край портрета. Чуберлен, воспользовавшись минутой, прыгнул на руки к Жаркову, сунулся к лацкану, но не нашел заветного значка и, обиженно хрюкнув, свернулся на коленях зоотехника, сунув пятачок под полу пиджака.

– Понимаю, – наконец проговорил Алексей. – Но ведь не сбросишь со счетов, сколько пользы от этого, сколько хорошего и стране, и колхозу. Ведь такую богатую деревню, как ваша, поискать еще. И живым легче, и мертвым не без пользы гнить в земле… Ведь такое чудо дано!

Алексей замолчал, натолкнувшись на холодный взгляд Евдокии Марковны.

– Ты только скажи мне, Алексей Степанович, – строго спросила она. – Только не по цифрам, а по совести. Я ведь никому не передам. Сам-то согласился бы в работники?

Алексей хотел кивнуть, но тотчас встало перед глазами лицо мертвого Гришуни, Варькина коса, а потом сизые с прозеленью лица работников, что видел он вчера. Жарков затряс головой, отгоняя видения.

– То-то, – пробурчала баба Дуня. – И я не хочу.

– А иначе как? – проговорил с сомнением Алексей. – Раз уж назвался груздем, придется в кузов лезть. Если можно так стране пользу принести…

Евдокия Марковна уже не слушала его. Она подошла и, мгновение постояв над что-то толкующим самому себе Жарковым, бухнулась перед ним на колени.

– Что уж так, Евдокия Марковна, – заговорил он, потянул хозяйку за руки, заставляя подняться. С визгом скатился с колен зоотехника задремавший Чуберлен.

– Алеша, сынок, – забормотала свинарка, хватая в обе ладони ее руку. – Ты один здесь чужой, как и я. Один ты поймешь. Не хочу я в работники. Давно руки бы на себя наложила, но нету у меня столько силы, как у Василича. Не могу я в мялку. Да и грех какой – себя жизни лишить. Но в работники не пойду. Думала, станет председатель с того света звать – не встану. А если поднимет все равно, у него вон какая силища.