* * *

К приезду Волка Скрипачу кое-как сумели скормить целых три столовых ложки бульона и пару ложек чая. Глотал он плохо, говорить практически не мог, но просыпался часто, видимо, ему действительно стало легче. После осмотра Волк разрешил, наконец, поменять белье и немного проветрить — находиться в комнате было действительно тяжело.

— Ну, что скажешь? — с тревогой спросила Роберта, когда комнату привели в относительный порядок, а уставший Скрипач снова заснул.

— Что скажу… да ничего хорошего не скажу. — Волк потер висок. — Чудо, что он начал выбираться, это да. Остальное… действовать, скорее всего, будет только правая рука, если удастся ее разработать. Ноги в отсутствии, реакция нулевая. Левая рука — парез. Как он глотает, мне совсем не нравится, слишком велик риск поперхнуться, поэтому кормить пока что будем через зонд. Если удастся сейчас запустить желудок, шанс есть. Если нет… ну, значит, нет. Так что пока продолжим антибиотики, а вам придется купить шприц Жане, и научиться им пользоваться. Ничего сложного в этом нет. Некоторые так живут годами.

— Ты хочешь сказать, что он уже никогда…

— Да, Берта, именно это я и хочу сказать. Он не встанет, если ты об этом. Вставать ему не на что. Паралич. Может быть, я подчеркиваю — может быть, со временем он сможет сидеть и держать газету или ложку. Ты что-то хотел спросить, Ит?

— Если его вывезти отсюда, то дома сумеют…

— Его никто не выпустит, — отрезал Волк.

— Почему? — напрягся Кир.

— А потому, что вы очень серьезно поссорились с руководством, если ты не заметил. Гревис, спустись с небес на землю. Это Терра-ноль, Гревис. Если тебя приказным порядком переводят в любой центр, типа Москвы или Питера, это значит — что?

— Можешь не продолжать, я понял, — кивнул Кир. — Может быть, все-таки что-то можно придумать?

— Думай, никто не запрещает, — дернул плечом врач. — Я сделал все, что мог. И буду делать дальше. Я, кажется, предупреждал… Так! Гревис, вот этого вот под руки, и на воздух. Быстро! Мы тут закончим, и я подойду попозже…

Мир включили.

Резко, ярко, разом.

Иту казалось, что все звуки, все запахи, все цвета солнечного летнего вечера, до этого момента отсутствовавшие, обрушились на него, как лавина — и он услышал, как на реке гудит теплоход, как звякает ложечка в стакане, которой кто-то тремя этажами выше размешивает чай, сидя на кухне, как перекликаются птицы, парящие где-то в вышине, над шпилем высотки, как стрекочет двигатель мотороллера в невидимом отсюда дворе, как разговаривают на повышенных тонах какие-то тетки у магазина на другой стороне реки.