В колодец опускалась корявая, из прутьев связанная лестница.

– Не буду…

Его всего трясло.

– Похоже, Единый, у Твоего мира вывернулся сустав, – прошипел нерегиль, глядя в колышущийся наверху свет. – Страной правит извращенец, его свергает убийца-чернокнижник… Твой мир никуда не годится, Единый, – и я рад, что ему недолго осталось. Это будет заслуженный конец для такого ублюдочного творения…

Солнце мигнуло и ослепительно вспыхнуло в нагруднике склонившегося над колодцем воина.

От жгучей боли в глазах Тарег вскрикнул – и потерял сознание, со звяканьем железа обвалившись на пол.

* * *

Неделя с лишним спустя

По крыше айвана молотил дождь. С карниза лило так сильно, что даже ветер не мог разбить на капли эту прозрачную, рвущуюся вниз струями завесу. На гладкие полированные доски пола текло, и аль-Мамуну уже дважды приходилось пересаживаться вглубь террасы.

Невольники перетаскивали подушки и жаровню. Абдаллах поплотнее запахивал стеганый халат и протягивал руки к тлеющим угольям. Ни плотные чулки, ни туфли, ни верблюжье одеяло не спасали от холода. Да что ж это за лето такое, о Всевышний…

Из комнат донеслось всегдашнее – звяканье и звон покатившейся по изразцам посуды. Хорошо, что чашка золотая, а то сколько б фарфора уже было перебито…

Обтирая ладони полой желтого кафтана, на айван вышел Садун-лекарь. Поклонился. Лысая непокрытая голова блестела в белесом свете бескровного зимнего дня. Тьфу ты, зимнего…

– Ну? – без особой надежды вопросил аль-Мамун. – Какие новости?

– Все по-прежнему, о мой халиф, – со вздохом ответил Садун, поднимая голову. – Отказывается от всего, кроме хлеба и воды. Говорит, что аль-Амин посадил его на хлеб и воду, и он обязан исполнить приказ.

Из-за спины аль-Мамуна донесся мрачный смешок. За низенькой ханьской ширмой сидела госпожа Мараджил. В дождливом сумраке изображенные на лаковых поверхностях драконы казались снулыми и потускневшими. Оглянувшись, Абдаллах увидел, как над краем ширмы колышется перо на шапочке матери.

– Что еще сказал нерегиль, о Садун? – со вздохом спросила госпожа Мараджил.

– Ничего, о великая, – с таким же вздохом отозвался лекарь. – Он молчит.