– Господину лекарю, похоже, нездоровится, – криво улыбнулся сумеречник.

– Иди, Садун, – поморщился Абдаллах и махнул рукой.

Толку от этих людей никакого, подумалось ему. Лекарь кивнул. И медленно, будто во сне, повернулся и вышел.

– Эй! – воскликнул вслед аль-Мамун, вспомнив про злосчастную чашку с молоком.

Никто не откликнулся.

Обернувшись, он увидел Тарика с пиалой в руках. Нерегиль задумчиво потягивал молоко через толстый глиняный край и слизывал его с верхней губы розовым, по-кошачьи длинным языком.

– И чего было неделю кобениться… – пожал плечами Абдаллах.

Потом добавил:

– Да, до отъезда здесь посиди. Нечего тебе по аль-касру шляться.

И вышел из комнаты.

Госпожа и Садун ожидали выхода халифа на айване.

Когда аль-Мамун показался в дверях, госпожа Мараджил опустилась наземь в полном церемониальном поклоне. Перо шапочки коснулось досок пола, прозвучал титул древних шахиншахов:

– Приветствую тебя, владыка северных и южных земель!

Юноша испуганно склонился над женщиной:

– Да что с вами, матушка!..

Садун тоже чуть приподнял голову и потому видел, что в глазах госпожи дрожат слезы:

– Дитя мое… – Голос Мараджил тоже дрожал. – Ты… сделал это. Ты подчинил Стража…

– Я? – искренне изумился аль-Мамун. – Это из-за чашки молока столько шуму?

Госпожа, все еще оставаясь на коленях, молча прижалась щекой к его руке. Молодой халиф покачал головой, обхватил мать за плечи и поднял на ноги. Потом вдруг озабоченно нахмурился:

– Матушка, – сказал. – Я не хочу отправлять Тарика в Мейнх под охраной нишапурцев.