Сынок, будь аккуратным.

Романов обернулся — ему послышался этот голос, почудилось присутствие, и по коже пробежал мороз. Но там, конечно, не было никого… Он пошел вдоль стеллажей, зачем-то стал считать пары обуви… но вскоре бросил — стало страшно. Счет перевалил за сотню, а раз эта обувь лежит здесь — значит, хозяевам она уже не нужна. Странно и даже смешно — он понимал, что погибли миллионы, он видел сам, своими глазами, десятки погибших детей. Но эта обувь на полках была как печать на приговоре. Без печати это просто бумага, какие бы ужасы в ней ни перечислялись. С печатью это — приговор…

Он остановился снова. Из небольшой поясной сумки высовывался уголок книги. Романов протянул руку, достал старый, еще советского издания, томик: Владислав Крапивин «Мальчик со шпагой». Между страниц торчала закладка — «фальшивая» стодолларовая купюра. Романов открыл книгу. Хозяин не дочитал до конца совсем немного. Глаза запнулись о строчки:

Романов закрыл глаза и уперся лбом в стеллаж. Читал в автобусе… или в чем там… когда везли сюда? Читал уже тут, в комнате? «Закрыты пути беде…» Верил в то, что все образуется, как в книгах любимого автора? Или просто не думал об этом?

«Не дочита…» — вдруг сказал кто-то детским голосом — разочарованно и утихающе, как эхо в пыльном коридоре. Романов открыл глаза. Он понял, что это была последняя мысль, последнее, что подумал перед смертью мальчишка, действительно эхо… На секунду Романов даже увидел его лицо — за миг до того, как…

Он отложил книжку. Несколько секунд смотрел на нее. И думал, где сейчас Владислав Петрович. Жив ли? И во что превратился — если уцелел — отряд «Каравелла»?.. Это были пустые мысли. Он пожалел, что это логово давно уже пусто. И о том, что нельзя настичь тех, кто деловито работал в его стенах. Не успел, со злой тоской подумал он. Не спас. Не смог. Не вытащил, не ворвался сюда в последний момент, строча из пулемета…

Не успел — это — навсегда.

В тысячу мест — не успел.

Он ударил обоими кулаками по стеллажу — тот качнулся. Романов ударил снова, сильней и злей, и стеллаж упал — он сам еле успел отскочить. На шум прибежал Женька — и откуда-то из-за стеллажей (грохнула невидимая дверь), как по заказу, ворвался Игнат. Он был бледный и какой-то… странный какой-то.

— Что?! — рявкнул Романов, поворачиваясь к ним обоим. — Я опрокинул стеллаж, что случилось?!

— Тут… это, — Игнат махнул рукой куда-то за спину. — Это клиника… тр… тр… тра… — Его заело. Лицо Шалаева мучительно, жутковато перекосилось в неистовом желании выговорить недававшееся слово.