Она по-прежнему просыпалась на рассвете – в час, когда ее будила Скифр. А может, даже раньше. Она открывала глаза и сквозь пар собственного дыхания смотрела на него. Он спал, грудь медленно приподнималась дыханием, и ей до смерти хотелось прилечь рядом и прижаться к нему – для тепла. Как они это всегда делали. А вместо этого она усилием воли выпихивала себя в ледяное утро и, сцепив зубы от боли в ноге, бежала по снежной белой пустыне. Эльфий браслет полыхал белым морозным светом на ее запястье, и вокруг не было ни души – только поднималась к белому бескрайнему небу одинокая струйка дыма от их лагерного костра.

Она получила, что хотела. О чем мечтала. Что бы там ни говорили Хуннан и ему подобные, она доказала, что она – воин, заслужила почетное место на ладье Служителя. Воин, о чьих подвигах поют песни. Она отправила в Последнюю дверь дюжину человек. Получила из рук самой могущественной женщины в мире бесценную награду. И вот теперь она пожинала плоды своих побед.

Одиночество. Тысячи и тысячи миль ледяной пустоты вокруг.

Раньше Колючка никогда не тяготилась одиночеством. Ей оно никогда не мешало. И вот теперь она стояла на причале в Торлбю и крепко обнимала Сафрит. И стаскивала с леера Колла, ероша его непослушные волосы, а тот смущенно вырывался. А потом она обняла Ральфа и поцеловала его в лысину. А потом ее объятий не избежали Доздувой с Фрором. Хмурый гигант и ванстерец со шрамом, какими же безобразными, страшными, как волки, казались они в момент встречи! А теперь стали ей как братья.

– Проклятье, я ж скучать по вам буду, ублюдки вы поганые!

– Кто знает? – сказала мать Скейр.

Она все еще лежала среди мешков с припасами, скрестив ноги, – впрочем, в этой позе она провела большую часть пути домой.

– Возможно, наши пути снова пересекутся, и очень скоро.

– Надеюсь, что нет, – тихо, чтоб та не услышала, пробормотала Колючка.

И, оглядев знакомые родные лица, решила попробовать в последний раз:

– Как ты получил этот шрам, Фрор?

Ванстерец открыл было рот, чтобы отмочить очередную шуточку. Он всегда держал какую-нибудь наготове. И тут он поглядел на ее исполосованные шрамами щеки и… задумался. А потом сделал долгий вдох и посмотрел ей прямо в глаза:

– Мне было двенадцать. Гетландцы напали прямо перед рассветом. Из нашей деревни почти всех увели в рабство. Мать сопротивлялась, и ее убили. А я пытался сбежать, и их вожак рубанул меня мечом. Они приняли меня за мертвого, и я остался жив. И со шрамом.

Вот, значит, какова правда. Отвратительная и неприкрашенная. Однако Фрор смотрел на нее… как-то странно. Как-то так смотрел, что волоски у нее на шее встопорщились. Ломким, непослушным голосом она все-таки спросила: