Страшный Ковчег. Мин-Уроикас. Ему снились испытания кого-то другого, пленника Консульта, обреченно волочившего ноги в самом чреве отвратительного Голготтерата.

И все же, несмотря на безумное значение этой последней трансформации, несмотря на все многолетние старания постичь смысл Снов, он обнаружил, что с какой-то необъяснимой небрежностью перестал думать об этих пространных посланиях. Несмотря на то что ужас последних снов превосходил прежние видения об Апокалипсисе, они просто казались не имеющими значения… почему-то… по какой-то причине…

Старый Колдун порой смеялся, до чего мало его это заботило.

Семнадцать дней они уже шли по степям Истиули. На следующий день после того, как они заметили стяг, Мимара неожиданно спросила Друза, почему он влюбился в ее мать.

Мимара всегда величала ее Императрицей, отзываясь о ней с осуждением и презрением. При этом она часто перенимала ее интонации и тембр голоса, поджимая губы и настороженно глядя из-под сведенных бровей, – попытка напустить на себя непроницаемый вид, которая на деле создавала ощущение хрупкости. Это была привычка, которая забавляла и в то же время тревожила старого Колдуна.

И хотя Акхеймион всегда старался защищать Эсменет, упрекая Мимару в отсутствии милосердия, он добился только того, что сам стал избегать проявления своих истинных чувств. Он инстинктивно сдерживался раздавать советы, как часто делают матери в разговоре с детьми, даже взрослыми. Похоже, материнство значило гораздо больше, чем слепое следование истине.

И он источал сладкую ложь, давая вежливые реплики, которые отбивали охоту к дальнейшим рассуждениям. Если Мимара настаивала или, того хуже, донимала его прямыми вопросами, он сердился и огрызался, пока она не отставала. Слишком больно, говорил он себе. И, кроме того, ему полюбилась роль колючего старого ворчуна.

Но на этот раз Друз не стал делать ничего такого.

– Почему? – спросила она. – Почему из всех женщин ты выбрал именно ее?

– Потому что она обладала проницательностью, – услышал он свой ответ. – Вот почему я… я вернулся. И еще из-за ее красоты. Но твоя мать… Она вечно спрашивала меня обо всем, о мире, о прошлом, даже мои Сны ее завораживали. Лежа в постели, мы все говорили и говорили, и интерес ее не угасал. Однажды она задавала вопросы всю ночь, пока рассвет не позолотил все щелочки в ставнях. А она все слушала и…

Он погрузился в молчание, остановленный не столько трудностью того, что хотел сказать, сколько удивляясь самому факту повествования. В какой момент стало так легко исповедоваться?