Берегиня под конец этой тирады рассмеялась:

– Спасибо вам! Да только они меня не гнали. Правда. Я сама ушла.

– Боишься их, что ли? – В глазах бабушки, честно пытающейся понять странные взаимоотношения путников, возникло сомнение. Теперь она размышляла, а не стоит ли и ей начать их опасаться.

Оденсе отрицательно покачала головой:

– Нет.

– Так что ж за нужда тогда сидеть на морозе?

– Столько уже в дороге, что я как будто привыкла.

– Долго без дома уже? – И глаза старушки затуманились печалью при мысли о собственных детях, которые тоже сейчас были на морозе и без дома.

– С ноября.

Старуха заойкала, держась за щеки:

– Бедная деточка! Пойдем-ка со мной. У печи ляжешь, там тепленько.

Проходя по двору, Оденсе услышала вопросительное ворчание привязанных собак.

– За собак даже не думай, – резко сказала старушка, проследив за ее взглядом. – Я им молока не дам. Рылом они не вышли – молоко лакать. Каши я им наварила с одного хвоста. Быка-то забить пришлось, а хвост, он без надобности остался – наша-то собака…

Старушка осеклась, так и не закончив объяснять, куда подевалась их собака.

– А я сама хвосты не ем. Чевой-то брезгую. А он висит и висит с окороком рядом. Без дела. Высох весь. Давеча еще подумала: зачем он висит? А сейчас в коровник пошла, а собачка ваша выползла и смотрит так ласково да хвостиком дорожку метет – так я про хвост возьми и вспомни. У меня там чан с кипятком в избе, можешь, дочка, в сенях ополоснуться.

От мысли о горячей воде Оденсе чуть не замурлыкала. Это было почти счастье.

Чем дальше она отходила от бани, тем легче ей становилось.

Проснулась Оденсе на рассвете. Старуха уже хлопотала по хозяйству, время от времени звякали друг о друга неловко поставленные чаны и ведра. На груди у берегини сидела большая пушистая кошка.

Глаза у зверя были светло-голубые, а шерсть вся серая, кроме угольно-черных ушек и хвоста.