Тасса здесь было так много, что я не мог сосчитать. Перед нами и в самом центре зала находилось возвышение, и Майлин подошла к нему. Я неуверенно шел шага на два позади. Песня звучала в ушах, билась в крови, стала как бы частью нас.

Мы подошли к стальной платформе, на которую вели несколько ступенек. На платформе стояло четверо: двое мужчин и две женщины. Они были крепки телом, с живыми, блестящими глазами, но над ними была такая аура возраста, авторитета и мудрости, которая поднимала их над другими, как их теперешнее положение на платформе ставило их физически выше остальных.

Каждый из них держал жезл, но не такую относительно короткую палочку, как у Майлин: верхушка их жезла доходила до головы, а конец упирался в пол. Свет, сиявший на древках, соперничал со светом ламп и заставлял его бледнеть.

Майлин не стала подниматься по ступенькам, а остановилась возле них внизу.

Когда я нерешительно подошел и встал рядом, то увидел ее замкнутое, холодное лицо. Она продолжала петь.

Они все пели, и мне уже стало казаться, что мы не на твердом полу, а плывем в волнах звуков.

Мне казалось, что я вижу не Тасса, а каких-то духов. Я не видел их полностью, они были призраками того, чем могли бы быть.

Долго ли мы стояли так? Я по сей день не знаю и могу только догадываться о смысле того, что происходило. Я думаю, что своей объединенной волей они составляли некую силу, из которой черпали, сколько требовалось для их целей. Это очень неумелое объяснение того, к чему я невольно присоединился в этот день.

Песня умирала, слабела в серии рыдающих нот.

Теперь она несла с собой тяжкий груз печали, как будто вся личная скорбь старого-старого народа просочилась сквозь века, и каждая мельчайшая капля отчаяния хранилась для будущей пробы.

Эта последняя песня Тасса была не для посторонних ушей. Я мог носить тело Мэквэ и каким-то образом соответствовать путям Тасса, но все-таки я не был Мэквэ, и потому зажал уши — я не мог больше выносить эту песню. Слезы текли по моим щекам, из груди рвались рыдания, хотя люди вокруг меня не выражали никаких внешних признаков нестерпимого горя, которое они разделяли.

Один из четверых на возвышении качнул жезл и указал им на меня, и я больше ничего не слышал!

Я был освобожден от облака, которое не мог вынести. Так продолжалось, пока не кончилась песня.

Затем пошевелился второй старейшина в этом собрании и указал жезлом на Майлин.

Ее собственный символ власти сам собой вырвался из ее пальцев и полетел к большому жезлу, как железо к магниту.

Майлин вздохнула и протянула руку, как бы желая удержать его, но тут же опустила руки и застыла в неподвижности.