Комната была маленькая, большую ее часть занимала кровать. В противоположной стене была дверь, в углу сундук, служивший также и столом, судя по тому, что на нем стояла на подносе чашка и графин. Из окна несло холодом, так что я вернулся к кровати, снял с нее одеяло и завернулся в него. Мне страшно хотелось увидеть свое лицо. Судя по телу, я был Тасса — Мэквэ.

К удивлению, я обнаружил в себе некоторое сожаление о чувствах, которыми так хорошо пользовался Джорт-барск. Похоже, у Тасса те же ограничения, что были у бывшего меня.

Я подошел к сундуку и посмотрел на чашку.

Она была пуста, но графин полный. Я осторожно налил в чашку золотистую жидкость. Она была холодной, прекрасно утоляла жажду, и по моему телу распространилось ощущение радости бытия, единства с моим новым телом. Я услышал покашливание и увидел жреца с забинтованной головой. Он поклонился и, подойдя к кровати, положил на нее одежду с красными крапинками, какую носят Тасса.

— Старший брат хочет поговорить с тобой, брат, когда ты будешь готов, — сказал он.

Я поблагодарил и начал одеваться, еще не вполне уверенный в своих движениях.

Когда я оделся, то подумал, что, наверное, похож на Малика.

«Малик! — болезненно мелькнуло в памяти. — Малик вывел меня из ада, уготованного барску в Ирджаре, и каков был его конец! Я так мало его знал и так много был ему должен!»

На моем новом поясе висел длинный нож, но меня не было, и, конечно, не было жезла, какой носила Майлин. А мне захотелось схватиться за оружие при мысли об убийцах Малика.

Без зеркала я не мог видеть весь облик, который теперь имел. Выйдя из комнаты, я увидел ожидавшего меня мальчика-жреца. Он хромал, и на его лице был тот же отпечаток шока и усталости, как и у старших жрецов. Здесь все еще пахло горелым, хотя и не так сильно, как пахло для Джорта.

Мы пришли в тот же садик, где Оркамур однажды принимал меня. Он сидел в том же кресле из дерева с побегами, только листья на них увяли и засохли. Там была еще скамейка, а на ней сидела, опустив плечи, Майлин. Глаза ее были пустыми, как у человека, затратившего большие усилия и ничего от этого не выигравшего.

Во мне вспыхнуло желание подойти к ней, согнать это ее равнодушие, взять ее вяло лежавшие руки в свои, поднять ее. Когда я тайно подглядывал за ней в Ирджаре, она казалась мне чужой, и чужой она была за все время наших путешествий, теперь же этого больше не было. Теперь казалось только, что она имеет права на меня, что она устала и измучена.

Она не взглянула на меня и не поздоровалась.

Глаза Оркамура встретились с моими и так всматривались в них, как будто он хотел видеть каждую мою мысль, как бы глубоко в мозгу она ни пряталась. Обыск этот был таким резким, как если бы он искал брешь и знал, что она там есть.