А Тарсаш идет ровной, размашистой иноходью. Все время иноходью, ни разу не сбившись на галоп. И за ночь мы проходим даже не по сто десять — по сто пятьдесят миль. Мы идем от заката до рассвета и останавливаемся, лишь когда солнце становится обжигающе-опасным для скакуна. А он, накрытый белой шелковой попоной, уносится в пески и еще несколько часов проводит там, возвращаясь ко мне время от времени, глухо топая копытами и радостно фыркая.

Иногда с губ его капает вода.

Где он находит воду? Здесь, в пустыне, все колодцы учтены и других источников нет.

Тарсаш тыкается мордой в плечо и уносится снова.

Кажется, он вообще не устает.

Этот конь определенно не гульрамец. Да и конь ли он вообще?

Не знаю.

Почему-то меня это не волнует.

Совсем.

Мы слышим друг друга. Мы понимаем друг друга. А одиночество, не успев начаться, закончилось.

И я давно уже не надеваю узду на Тарсаша. Ни к чему она. Разве что, когда придем мы в обжитые места, нужно будет соблюсти видимость приличий. Не стоит привлекать к себе лишнее внимание.

Я часто спрыгиваю с коня, и мы бежим рядом. Бежим на восход. В багровое полукружье солнца, заливающего горизонт кровью из распоротого неба. И я не знаю, что лучше — мчаться, сидя в седле, вливаясь в стремительный бег-полет моего скакуна, или вот так вот бежать рядом с ним, слыша, как в такт с моим бьется его сердце.

Зная, что оно бьется в такт.

Солнце, жаркое, горячее солнце наконец-то отогрело меня. Изгнало угрюмый сумрак и вечную зябкость Западных земель.

Солнце.

Боги, как мне-не хватало его! Как мне всегда не хватает его, когда покидаю я этот раскаленный, выжженный беспощадным, смертельным теплом благословенный край.

И пришли воспоминания о недавнем. По сравнению с прожитыми тысячелетиями все последние приключения уложатся в секунды. Но зацепило и не отпускает.

Смешно. Ну что мне какие-то эльфы, а тем паче гоббер? Скорее всего, я никогда уже больше, не увижу никого из нашей четверки…