— Пойдёмте, Роман, — высокий встаёт.

Роман послушно поднимается. До него слабо долетают уличные звуки: весёлый смех людей, которые завершили игру и теперь прощаются до завтра. Высокий ловит взгляд Романа, направленный к окну, и поясняет:

— Наши неофиты.

Но он слышит не «новобранцы», «ученики», а — «дети». Те, кто легче всего бежит к неизведанному. Дети и разве что ещё безумцы, сумасшедшие, счастливые в своём отсутствии границ и предрассудков. Один из них — ребёнок, усыплённый так надолго затхлым зельем взрослости, отчётов и зарплат — тогда на миг проснулся и в нём. Проснулся — и не испугался; боялся взрослый. Роман припомнил: ребёнок ощутил себя свободным.

И не потому ли, что где-то в пространстве времён, за завесой дождя, которая лупит по стеклу неряшливой квартиры, сидит сейчас и навсегда ребёнок, читающий под одеялом с фонариком, но руки сами тянутся вперёд и тянут же за спинку кресло. Чтобы, развернув, загородиться им от высокого, а потом поправить одежду, стряхнув грязь и пыль, и уступить место голосу, который, ничуть не хриплый и не испуганный, достаточно твёрдо извещает двоих дознавателей, что, пожалуй, Роман передумал.

Высокий смеётся в ответ на слова.

— Кто бы знал, как я этого не люблю, — печально произносит старший.

Он делает короткий знак изрисованными шрамами пальцами — последнее, судя по всему, указание. Роман тоже смеётся, когда дверь вдруг оказывается запертой. Добрая Эрна, это ведь ты сделала, так? Он смеётся, а на плечо ему ложится рука. Она сдавливает, как кузнечные клещи, и становится совсем не до веселья, но смех льётся вопреки происходящему — уже почти истерика.

— Я первый такой упрямый у вас, да?

— Это не упрямство — просто паника. Но всё пройдёт, Роман.

— Почему мне нельзя забрать свою память с собой?

Старший смотрит на Романа светло-карими глазами. В них тихая доброта, а ещё сетчатый, как прутья решетки, налёт: многие ночи без сна, приказы, команды и назначения, удачи и ошибки, двери, своя и чужая кровь на пальцах, может быть, даже война. Умение вести к чему-то и от чего-то оберегать. Ответственность и усталость. Безмолвная просьба понять.

— Потому что я отвечаю за общность, которую возглавляю, и за её безопасность. Если вы, несмотря на все заверения, всё-таки с кем-то поделитесь…

— Но вы же прочли, увидели…

— Что?

— У меня никого нет.

А ведь хотелось ему сказать совсем другое. Отчаянное, последнее. «Я же пишу в журнале о паранормальном, моя стихия — байки, и никто, совсем никто никогда не примет меня всерьёз с рассказом о чужом лесе и тех, кто в нём обитает», — но слова, Романа ли, или кто-то метафизический, в кого он не верил и о ком не задумывался, успел первым и вложил ему в уста другую фразу, прокатываются, словно набат, и замирают в тишине.