— Вижу, — ответил Роман.

Да, если только она не придумала это, чтобы утешить его, она была здесь, живая и реальная, и даже с памятью о том, что где-то и когда-то, за какой-то неведомой дверью, пережила не самые приятные моменты, похожие чем-то на те, что на себе испытал Роман. С памятью, которой она поделилась с ним, — а, значит, её не рихтовали. Этой женщине предложили остаться. И разносить кофе?

— Вы помните. И работаете с ними вместе. Так это вы — дознаватель?

— Я просто секретарь, — сказала ему Эрна.

— Тогда как…

Значит, у него тоже есть шанс.

Но они уже шли к нему по коридору — не незаметно из ниоткуда, как Эрна, а твёрдо и парно печатая шаги. Мужские, сильные. Эрна поднялась, одёрнув юбку, и взяла поднос, отходя к двери. Она действительно была секретарём — те же повадки, что у всех остроресничных обитательниц приёмных: принести гостю напиток и не мешать его разговору с начальником. Не вмешиваться. Но она продолжала успокаивать Романа глазами, пока один из вошедших, отпуская её, не кивнул, и она не ушла.

— Вам, наверное, уже сказали, что делают с теми, кто увидел лишнее? — возвращается к разговору старший. Тон его голоса деликатный, чуть ли не сожалеющий. Или же он сам по себе добродушный и мягкий человек, а вовсе не играет и не изображает…

— Да. Я уж не знаю, как именно вы будете это проводить, но, если будет больно, можно мне как-нибудь… наркоз, то ли, или хотя бы выпить… Просто я…

«Я трус и не переношу боль», — не договаривает Роман. Он и так уже испытал достаточно унижения. Ему явно не хотели предложить остаться. Он — потрёпанный желтостраничный писака — был им не нужен.

Старший перебирает лежащие перед ним листочки, снова и снова оглаживая края осторожными пальцами. Когда руки живут словно бы отдельно от тела, заметно — таким даром часто обладают художники и музыканты. Но вот часто ли у людей, принадлежащих к этим творческим слоям, бывают на пальцах такие рубцы, как у светловолосого, — вопрос. Он будто когда-то запутался в колючей проволоке. Высокий наконец закрывает блокнот.

— Страшно? — интересуется он.

— Рик, — укоризненно произносит старший.

Роман сгребает с блюдца оставшийся рафинад и бездумно грызёт. Ему горько и обидно, а ещё он ощущает бессилие, которое вновь возвращает его к первоначальной покорности, только не благодарной, а отстранённой. Чёрт с ними, пусть делают, что хотят. Он слишком устал.

— Не страшно. Тоскливо. Будто теряю что-то очень важное… Ну ладно. Давайте больше не будем переливать из пустого в порожнее. Приступайте, что там — укол, трепанация…