С тех пор утекло много лет. Пыль задёрнула их, как наброшенное покрывало. Мечты остались несбывшимися. Здесь уже ничем нельзя было помочь — нельзя было погладить, утешить. Но зато можно было смотреть, что и делали сейчас широко раскрытые глаза. Сначала был ужас, потом прошёл. Теперь были просто сочувствие, молчание, приглушённая тихая грусть.

— Приятель, приятельница… ох, двери… бедные.

Улыбки-вспышки, спрятанные в вечности, высохшие чернила. Топот, гомон, шум, выпаренный в тишину. Молчаливые зрители, ответно взирающие. А снаружи, за пылью, за мутными стёклами — полдень, но лета чужой и не знакомой двери.

На них не сохранилось ни клочка одежды — только ботинки, плоские и тусклые, некогда бывшие лакированными чёрные школьные ботинки с удлинёнными носами-треугольниками, дань обезличивающей моде учебных заведений. Ботинки и туфли, различавшиеся когда-то формой и высотой каблука, а теперь одинаково расползшиеся. Однако всё же узнаваемые — должно быть, обувь здесь шили на века. Отчего-то они не пугают до дрожи, хотя и должны, эти зрители. Но ошеломляют на раз — маленькие, хрупкие и детские, похожие один на другого, уронившие на рассохшиеся парты пожелтелые и гладкие головы-черепа, ухмыляющиеся, но не потому, что перед смертью хотелось, траченные временем, безымянные, бесполые, рядком сидящие в пропылённом помещении, когда-то бывшем классом.

Будь четверо живых, здесь стоящих, вдыхающих многолетнюю пыль, всё ещё отдающую запахом чернил и мела, слушающих тишину, всё ещё хранящую отзвук юных голосов и птичью трель звонка, более прожжёнными, будь они все, как гроза и ужас Организации Ричард Прайм, говорили бы они бегло, холодно и равнодушно. Лишь оценивая ситуацию, так внезапно им открывшуюся, но никак не ощущая страшной жалости, которая вместе с первичным шоком и осознанием того, что дверь открылась куда-то совсем не туда, выбила все прочие мысли. И самую главную из них, обязанную быть самой громкой: оставаться здесь может быть очень опасно. Но неровный переход двери, мигнув, уже исчез.

Был первоначальный страх на уровне диких инстинктов, зовущий прочь от места, где нашли мертвецов, а потом — горечь, и благоговение, и разговоры полушёпотом, и осторожные фразы. И короткое ласковое касание: ладонь Лучика в чёрной перчатке поверх тонких косточек лежащей на парте кисти детской руки.

— Они не страдали. Умерли быстро. Но бедные, бедные ребятишки…

Был свет сквозь окна — тусклый, неживой. И вопрос, единственный, повисший сейчас в воздухе — где они, что это за место, что здесь случилось?