И я ем. Свежий воздух — лучший ка-тализатор хорошего аппетита.

«Ка-тализатор». Или «ко», как «коты». Понахватался от Лады. Шпыняет меня за всякое умничанье, а сама… Лицемерка!

Коса у Лады толстая и длинная, всегда перетянутая кучей ленточек, расшитых бусинами и колокольчиками. Для её описания у меня есть отдельный цвет, свой собственный, привязанный от совершенно постороннего предмета. То есть, объекта, — для предмета он слишком велик и далёк, руками не пощупать. Единственный цвет, который я осознал и привязал самостоятельно. Потому что хочу воображать ладину косу именно такой, и точка.

После обеда я помогаю Белой вымыть посуду и провожаю её до дороги. Она снова гладит меня по макушке.

— Бедный ты, — жалостливо говорит она. — Сирота. При живом непутёвом отце. Помню, вот матушка твоя…

— А вот и нет, — возражаю. — Не бедный. У меня есть ты и Лада. И папаша, ладно, когда он не пьян…

Знакомая история. Сейчас мне расскажут, как моя мать, тогда ещё совсем девочка, пришла с земель армейцев. Как деревенские забрасывали её камнями, клеймя чёрно-зелёным выродком, как вступился за юную девушку отец, тогда ещё непьющий, сильный, крепкий, всеми уважаемый охотник, как сделал её своей женой и…

Всякий раз в рассказах Белой моя мать умирает по-новому. То её задерёт равк, то она утонет в проруби, то сгорит от лихорадки. Но я-то знаю, что жизнь у неё отнял я, — когда рождался.

У Белой нет проблем с памятью, хоть она и старенькая. Она просто пытается меня щадить. Наверное, думает, что выйдет лучше, если запутает выдуманными смертями. Зная правду, слушать всё это тоскливо.

— Ладно, ладно, Белая… Спасибо. Увидимся. Пока…

Мою мать Белая очень любила — как дочку, которой у неё никогда не было. И это я тоже знаю.

Сбиваю головки одуванчиков длинным прутом, найденным у обочины, и возвращаюсь в дом. Воздух дрожит и плавится. Полдень, самое время вздремнуть.

А снится мне какое-то несообразие — видно, переел. Чую я, что там: дома — каменные, мосты — железные, толпы народу и снующие повсюду а'томобили. Во снах я тоже иду на запахи и звуки. И этот, сонный мир, пахнет людьми густо-густо и весь звенит, как струны гуслей, от грохота и шумов. Среди толпы выделяются четверо — двое мужчин и две женщины. То ли молодые, то ли старые, непонятно, не определить по запаху их возраст. Но за ними всеми тянется кровавый шлейф. Знаю я, как пахнет кровь — смертью. Странный сон, почти предостережение.

2. Идущие

— Здравствуй, приятель, — тихо говорит рыжеволосая. — Долгих лет, счастливых зим. Или ты — приятельница? Кем ты был раньше?