Разжал бы пальцы и отдал все тайны ветру. А потом пошёл бы домой — с совестью грязной, как вывалянной в канаве. Нет, так не могу. Кто-то ведь что-то мне доверил. Именно мне, а я…

— Ага!

Это И'нат-пастух. А я, задумавшись, снова ничего не услышал и не учуял.

Отпрыгиваю в сторону, но воздух уже разрубает протяжный мерзкий свист. Мгновение — и вокруг правой ноги обвивается кнут-язык, жалит и роняет на землю. Нечестно!

Я возмущенно ору, что ничего не сделал и ни в чем не виноват, извиваюсь, как уж, злюсь и плююсь. И'нат стоит надо мной и довольно ухает. Это у него смех такой, как у совы. Неприятный.

— Будешь знать, как воровать молоко, змеёныш… будешь знать, равково племя, рожа бесстыжая, собачьи кости, — приговаривает и охаживает меня кнутом. Явно вполсилы, но такое ощущение, будто ноги мне жгут калёным прутом. — Так тебе, так!

— Но я не воровал!

— …и подружайке твоей передай: поймаю — взгрею так, что сидеть не сможет, не посмотрю, что девочка!

Очень, очень неудачный день! Бедные, бедные ноги…

Я понимаю, что выронил записку, когда её острый угол впивается мне в щёку. Предпринимаю запоздалую попытку спрятать, но это сразу пресекается ехидным смешком пастуха:

— Что там у тебя такое, а?

— Моё! — тянусь, но поздно: бумага уже в грубых лапищах И'ната.

— Никак, любовное послание. Молокосос ещё, недомерок, а с девкой своей любови крутишь… не обрюхать раньше времени, а то знаем таких. О. Ого!

И'нат замирает. Я тоже. Я забыл, что и он чтец. Но сейчас я этому не рад. Я огорчён. Пастух — последний человек в деревне, к кому бы я пошёл за помощью, и уж точно никогда бы он мне не помог, даже по собственному почину.

— Да, паря…

— Что?

Пастух думает. Прямо чувствую, как, потрескивая, снуют мысли в его нечёсаной голове.

— Что-что, ничто. Послание-то твоё… не от девки, так?

— Так, — что уж теперь, надо говорить, как есть. — И я не знаю, от кого. Искал чтеца.

— Искал — вот, нашел. Да меня тебе, получается, сам Разрубивший послал, паря. Чудеса!