— Похуже равков будут, — торговец делает голос глуше. — С доброго быка размером. А уж отвратительные — жуть! В язвах, в гное, в коросте, с пастью, полной жёлтых клыков, смердящие, как скотомогильник… Человека напополам — для них раз плюнуть. Сам видел: хрусть — и нету. Только брызги по стенам. И — вот…

Он протягивает мне свою руку с закатанным рукавом. Я делаю вид, что смотрю, одновременно щупаю и ойкаю.

— Ну, а ты думал: в склады как на прогулку ходим? Карты прежних и оголтелая смелость, — деловито говорит торговец, — все наши инструменты. Чем и живём. Мы тоже охотники…

Но и книги, и изделия домашнего обихода, и столь ценное стекло, и таинственные, неопознаваемые предметы привозят армейцы из своих лесистых краев. И в лесах есть развалины городов из камня. Вещи, созданные умелыми руками наших предков, громоздятся тут и там, шепчут о себе, рассказывают: на мне писали письма, мной закрывались от солнца, во мне носили воду. Большинство, правда, уже не рассказывают ничего — просто потому, что никто не понимает, для чего они когда-то были нужны. Я стараюсь прикоснуться к каждому предмету, несмотря на иногда звучащие оклики не трогать. А, если что, умею бегать, петляя, — запутаются, не догонят.

Умеющие быть приветливыми и дружелюбными, ровно как и злобными, неприятными, армейцы — торговцы не меньше, чем солдаты. Звон монет они уважают так же, как лязганье скрещённой стали или точный выстрел. Вообще им ничто не мешает сочетать эти оба качества: страсть к деньгам и оружию. Что выходит из подобного союза, можно иногда наблюдать.

Лучше делать это издалека, но не всегда получается.

Пробуждение приносит тяжесть и боль.

Где я?

— Лежи, дуралей, — чья-то рука удерживает меня на месте.

Пшеница и тепло. Та, которую называли Лучик, Луч. Сено, солома, солнечные лапы сквозь стрехи, плотный запах джута и муки. Амбар? Несмотря на увещевания, всё-таки приподнимаюсь на локте и тут же падаю обратно, сражённый дурнотой. На сонную траву у меня всегда было что-то вроде аллергии. Или сильного похмелья.

— Тошнит?

— Немного. Ерунда.

— Вот вода, глотни…

Я пью воду, которую Лучик подносит мне в маленьком ковше. Её поверхность покрыта тонкой плёночкой, оставляющей на языке характерный привкус. Как и мои руки, и одежда, и лицо, здесь всё в муке — она сеется в воздухе, словно взбитая пыль, колко щекочет ноздри, мешает дышать. Загоняю чих поглубже, фыркаю, снова принюхиваюсь. Это точно мельников амбар. Тот, что рядом с его домом, в двух дворах от деревенской площади.

— Сколько я пропустил?

— По времени — немного, по событиям — и того меньше. Ты, когда спишь, сопишь смешно…