Всё у нас было напополам — настроение, плохое или хорошее, полученные от родителей тумаки, кусок хлеба и черпак с колодезной водой, старые легенды. Нам, наверное, стоило родиться сестрой и братом. Нам, наверное, стоило родиться не здесь, или же вообще рождаться не нужно было. Да только кто нас спросил, правда, девочка-сойка?
Я любил твои волосы — с типичным своим недовольством ты называла их мышиными, а я воображал золотисто-млечными, как рассказанная тобой луна. Твои глаза, зоркие, прокладывающие путь для нас двоих, смотрящие за нас двоих, глубокие, как небо, — пусть я никогда не видел ни неба, ни их, я знал, что лишь в бездонной бесконечности может рождаться масса того противоречиво-прекрасного, что рождалось в небе и рождалось в тебе: мороз, солнце, снег, зной, дождь, твои упрямство и непостоянность, твои капризы, твоя лень, сменяемая нервной энергичностью, твоя помощь, преданность, уверенность и дружба. Я любил твою душу, которую однажды обнял. Твои подслушанные слезы. И то, что ты разрешила мне вытереть их, и то, что я тогда узнал: бывает плач одновременно с улыбкой, бывает, и это уже не горе, а…
Да, я очень любил тебя. И сейчас, когда ты возносишься к небу со светом и паром, я тоже тебя люблю.
Стой. Подожди, пожалуйста. Не хочу, чтобы
Седой мужчина со шрамами на лице видит, как взлохмаченный подросток, широко раскрыв слепые глаза, шагает навстречу танку. Видит мужчина и то, что по грязным его, измазанным кровью щекам бегут слёзы, видит и то, что он улыбается, видит и тот предмет, что сжимает исцарапанная рука. И успевает только подумать: «Откуда?». Откуда у аборигенов в остановившемся мире, руины которого заросли плющом и дроком, в мире, который считает динамит Божьей Молнией и болтается в феодально-постапокалиптическом вакууме, вот это, это… Невозможно!
Керамический корпус, гладкая форма, напоминающая разрезанный поперёк овал. Перемигивающиеся через тонкий разъём огоньки, свившиеся провода. Смертоносная начинка. Ручная атомная мина, одна из последних модификаций, кажется — хотя нет, у этой нет наружного дисплея, и пришлось бы открыть крышку корпуса, чтобы включить её… выставить таймер… если он уже не…
Нездешнее оружие, страшное, чужое. Многократно усиленный эхом взрыва голос фанатиков-южан, раскатывающийся по городам и весям безумным смехом, жаром и гарью… раскатывавшийся когда-то, во времена общества, истощённого недавно отгремевшей гражданской войной. Капитан помнит, где подобные мины использовались, хотя наблюдал их лишь в кинохронике. Очень их любили террористы-смертники, те, что из Пустынных земель: таймер, выставленный на секунду — и в радиусе полукилометра больше нет ничего живого. Чёрный рынок неплохо наживался на любителях умирать в облаках пепла от сгоревших плоти и костей, пока вторая по величине партия, которую много лет возглавлял отец Капитана, своим давлением на парламент не добилась того, чтобы из атомного в их государстве остались только станции, производящие электричество. Попавшее под запрет было утилизировано, рынки — подчищены, особо наглые барыги приговорены и повешены, генштаб бурлил, как котёл над костром, вояки плевались и орали, но новую войну, грянувшую через несколько десятилетий, уже не гражданскую, — полновесную, между двумя соседями-странами, бывшими не так давно частью единой империи, выиграли и без запрещённых снарядов и мин. Придумали новые бомбы, не менее действенные. Но про всё это сейчас — не нужно, не нужно…