С видом человека, пытающегося избежать схватки со змеей, я сказал:

– Простите меня. Я знаю, что вы не одобряете насилие.

– Дело не в насилии! – ответила Валка, отбрасывая волосы назад. – Я сама дала бы по зубам маленькому троллю, будь у меня такая возможность, но я…

Она замолчала и подняла руку, словно собираясь откусить ноготь, но сдержалась и сжала пальцы в кулак:

– Вы не отвечаете за меня, дьявол вас побери!

Я удивленно выпучил глаза:

– Конечно же нет.

У меня не было такого намерения – или было, но не совсем такое. Я вспомнил, что происходило перед тем, как я ударил Гиллиама. Он несколько раз назвал ее ведьмой. А потом шлюхой. Мои щеки стали красней, чем волосы Хлыста. Мирмидонец тихо откашлялся, и я сказал с легким поклоном:

– Прошу прощения, доктор Ондерра. Это мой друг Хлыст.

– Добрый день, миледи, – вскинул голову мирмидонец.

– Она доктор, Хлыст, – пробормотал я, опережая традиционный едкий ответ Валки.

– Это из-за нее ты ударил священника?

Я в отчаянии сжал переносицу:

– Это ничего не меняет.

Мирмидонцу, по крайней мере, хватило такта, чтобы принять смущенный вид и надолго углубиться в осмотр собственных ботинок.

Доктор скрестила руки на груди:

– Вы, имперцы… Вы шовинисты, отсталые высокомерные kaunchau rhobsa mehar di… – Она перешла на тавросианский диалект, в котором я понимал от силы одно слово из дюжины.

– Мы не шовинисты. Моя мать однажды дралась на дуэли из-за женщины, – не подумав, выпалил я. – Ну хорошо, из-за двух женщин. Хорошо, из-за двух женщин и одной лошади. Это ничего не меняет.

Как только эти слова сорвались с моих губ, я вспомнил про синекожую женщину-гомункула, которую мать держала в своем гареме, и понял, что ничего хуже сказать не мог.

Валка едва взглянула на меня: