За исключением этих слабых звуков и шуршания шагов, в темном коридоре стояла пугающая тишина. Как символично, что это должно случиться именно здесь, а не в какой-то другой пещере Калагаха. Тихие построили свою систему тоннелей с единым центром; множество опускающихся и поднимающихся ответвлений, петель и спиралей вели к этому тупику. Как будто все их чуждые рассуждения сводились в итоге к одному тезису, одной идее. В моей голове звенели слова сьельсина: «Это не для вас».

Для нас? Очевидно, он говорил о человечестве. Внезапно у меня возникло ощущение, будто бы я стою в центре вихря, в глазе бури, но самой ее не в силах ни увидеть, ни понять.

– Марло, идите вперед, – подтолкнул меня Олорин.

Я мог бы находиться в этот момент в полной безопасности в Глубинном Источнике вместе с Валкой и сэром Эломасом, мог бы ожидать очередной схватки в колизее или очередного мелкого воровства на каналах. Мог бы склониться над каталогом в скриптории схоластов – как сейчас, когда пишу эти заметки, – или стоять над заключенным в бастилии Весперада.

Кап-кап-кап.

Но я стоял здесь, в тоннеле, чуть ли не скорчившись под многометровой толщей базальта, возле берега изменчивого моря, охотясь на ксенобитов среди еще более чуждых человеку развалин. Мой жизненный путь никогда не был гладким, но все его разрозненные участки неумолимо сжимались к одному моменту, обусловленному всем тем, что произошло прежде, и глупыми словами, сказанными центуриону там, на берегу: «Я могу помочь». Мои руки все еще тряслись. Да уж, помочь. Однако я справился с голосом и нашел слова:

– Kavaa…

«Привет». Одно короткое слово разорвало мои нервы, и желчь поднялась к горлу при мысли о том, что произошло в пещере.

Я собрался с духом и попробовал еще раз:

– Kavaa, Cielcin-saba! Bayareto okarin’ta ti-kousun’ta!

«Привет, сьельсины! Вы окружены!»

Я шагнул вперед, так что между мной и входом в усыпальницу остался только тонкий заслон из солдат.

Перевод получился не буквальный, а с небольшими вольностями. Мне пришлось использовать пассивную форму, обращаясь к сьельсинам, которые, как я был уверен, прятались в зале передо мной. При этом я знал, что к солдатам обычно применяют активную форму, и понимал, фраза получилась грубой. Тем не менее добавил на том же сьельсинском:

– Nasca nietiri!

«Я хочу говорить».

В детстве меня учили не просто говорить, а произносить речи, а когда я вырос, мой голос обрел силу. Меня готовили к тому, чтобы сидеть на черном троне в Мейдуа, под Куполом изящной резьбы, и править целым континентом. У меня был хорошо поставленный голос, и в ту ночь он заполнил собой тихий зал, отражаясь эхом от стен. Я часто представляю себя именно таким: стоящим посреди темноты, освещенным фонарями легионеров и мамлюков. Но я также вижу, как на эту сцену падает тень, отброшенная не мной и не двумя сопровождавшими меня солдатами, а солнцем Гододина, которое я уничтожил. Иногда мне кажется, что я стоял тогда не у входа в подземный зал, а на мостике «Странника», наблюдая за тем, как взрывается звезда. В моих воспоминаниях сцену озаряли не белые огоньки фонарей, а свет гибнущего солнца, отброшенный назад во времени.