– В чем дело? – спросила Заринэ. – Ты так напрягся, что мне кажется, будто я за скалу цепляюсь.

– Что-то здесь не в порядке, – ответил он. – Не знаю, что именно, но что-то явно не так.

Лойал печально кивнул и вновь начал жаловаться, что его могут заставить вернуться в стеддинг.

По мере того как путники, пересекая мосты, углублялись в город, все дальше от реки, облик зданий менялся. Некоторые дома не были облицованы светлым камнем, а если и были, то камень для этого использовался неполированный. Башни и дворцы исчезли, навстречу попадались все больше гостиницы и склады. Многие мужчины и женщины выделялись необычной раскачивающейся походкой и шагали, подобно матросам, босиком. В воздухе носились запахи пеньки и дегтя, но особенно выделялся аромат древесины – как хорошо выделанных досок, так и только что срубленных стволов, – смешанный с кислой вонью грязи. Когда всадники приблизились к очередному каналу, в ноздри им ударил такой дух, что хотелось заткнуть нос. «Ночные горшки, – подумал Перрин. – Помои и ночные горшки». При этой мысли он почувствовал тошноту.

– Мост цветов, – объявил Лан, когда они пересекали следующий маленький, неказистый мостик. Потом глубоко вдохнул. – А теперь мы в Благоухающем квартале. Как видите, иллианцы – люди поэтичные.

Заринэ за спиной Перрина закашлялась смехом.

Будто назло размеренному ритму жизни Иллиана, Страж стремительно пересек улицу и провел путников в гостиницу, представлявшую собой двухэтажный дом из грубого камня с зелеными прожилками и зеленоватой черепичной крышей. Надвигался вечер, и лучи клонящегося к закату солнца стали мягче. Жара немного спала. Дежурившие на ступенях гостиницы мальчишки вскочили на ноги и приняли у путников лошадей. Черноволосый паренек лет десяти спросил Лойала, не огир ли он, и, когда Лойал ответил утвердительно, самодовольно кивнул и сказал:

– Я так и думал.

Паренек увел огромную лошадь Лойала, подбрасывая на ходу медную монету, которую ему вручил огир, и ловко подхватывая ее в воздухе.

Перрин хмуро посмотрел на вывеску, прежде чем вслед за другими переступил порог гостиницы. Барсук с белыми полосами на спине танцевал на задних лапах вместе с мужчиной, держащим в руках подобие серебряного черпака. «Ублажить барсука» – гласила надпись. «Это, должно быть, какая-то сказка, которой я не знаю».

Пол в общей зале был посыпан опилками, а в воздухе клубился табачный дым. Кроме того, в помещении одновременно пахло вином, готовившейся на кухне рыбой и стоял тяжелый аромат цветочных духов. Вырисовывающиеся сквозь дым деревянные балки высокого потолка были грубо обтесаны и потемнели от старости. В столь ранний час лишь четверть табуретов и скамей в зале была занята посетителями в простых куртках или рабочих безрукавках; кое-кто из них босыми ногами напомнил Перрину матросов. Они тесно, как только могли, сгрудились вокруг стола, где под бренчание двенадцатиструнного биттерна пела и плясала, кружа юбками, темноглазая девица, от которой шел аромат духов. На ней была свободная белая блузка с исключительно глубоким вырезом. Перрин без труда узнал песенку «Танцующая возлюбленная», но слова сильно отличались от тех, которые он слышал: