Горлас Видикас стоял над телом Мурильо.

– Распорядись, чтобы погонщик отвез тело, – сказал он мастеру и нагнулся, чтобы вытереть клинок о заношенный до прозрачности шелк на рукаве убитого. – Пусть доставит в таверну «Феникс», вместе с рапирой и прочим.

В яме внизу рудокопы приветствовали его радостными криками и ударами инструментов об инструмент, подобно толпе оборванных варваров. Горлас развернулся к ним и отсалютовал. Крики удвоили силу. Он снова повернулся к мастеру.

– Вечером каждому еще одну кружку эля.

– Они будут пить за вас, советник!

– Да, и пусть кто-нибудь приведет мальчишку.

– По-моему, у него сейчас смена в забое, но я отправлю за ним людей.

– Хорошо, и можно при этом обойтись без особых нежностей. Но смотри у меня – чтобы ничего такого, от чего он не смог бы восстановиться. Если его убьют, я каждому лично кишки выпущу – убедись, что они это хорошо поняли.

– Я так и сделаю, советник. – Старик поколебался. – Я никогда не видел такого мастерства – ну прямо такого мастерства, – я уж было думал, что вам конец…

– Наверное, он тоже так думал. А теперь приведи погонщика.

– Уже бегу, советник.

– Да, а кошелек оставь мне – и мы в расчете.

Старик кинулся исполнять приказ. Горлас, в первый раз получивший возможность взвесить кошелек на руке, удивленно поднял брови. Да тут жалованье горного мастера за целый год, не меньше – и вероятно, все сбережения Мурильо до последнего совета. Втрое больше, чем проценты, которые болван задолжал. С другой стороны, если бы тот подзадержался, чтобы отсчитать точную сумму с намерением все прочее оставить себе, Горласу пришлось бы сейчас избавляться от двух трупов вместо одного, так что, может статься, не так уж мастер и туп.

День удался, решил Горлас.

Итак, вол двинулся в долгий путь обратно в город, ковыляя по мощеной дороге, а в телеге у него лежало тело человека, который, может статься, был излишне поспешен в решениях, который, вероятно, был уже слишком стар для игр со смертью, но никто не мог бы сказать, что у него не было сердца. Никто не мог сказать, что ему недоставало храбрости.

И тут встает серьезнейший вопрос – если доброго и храброго сердца недостаточно, то что же нужно еще?

Вол чуял запах крови, что ему совершенно не нравилось. Так пахнут хищники, и еще охотники, и это порождало беспокойство в самой глубине его животного мозга. Чуял вол и запах смерти, тот, казалось, тянулся следом, и сколько бы неуклюжих шагов он ни делал, запах не ослабевал, чего вол понять не мог – но, по правде сказать, и не пытался.

Горевать животное не умело. Единственная доступная ему печаль была о себе самом. Пусть с его двуногими господами все и по-другому.