Как ни полны народом улицы, для вола, тянущего телегу с мертвецом, дорога расчищена – из-за непонятного отвращения. При виде трупа хочется отскочить подальше, а в голове крутятся смерчем мысли: «Это не я – посмотрите, даже не похож. Это не я, это не я. И я его не знаю, и не знал никогда. Это не я… но… мог быть и я.

Запросто мог бы».

Напоминание о смертности – как пощечина, жалящий удар. Любому хочется перетерпеть этот момент, укрепить броню вокруг души, видеть в трупе только предмет – неприятный, от которого следует поскорее избавиться. У солдат и гробовщиков в ходу мрачный юмор – он помогает справиться с неприкрытым ужасом того, что приходится видеть, с чем приходится сталкиваться. Только он редко работает. Наоборот, душа уползает, покрытая струпьями, израненная, не находя покоя.

Солдат уходит на войну. Солдат приносит ее домой. Если бы лидеры могли полностью осознать, какой вред наносят своим гражданам, ни за что не посылали бы их на войну. А если бы осознавали и посылали несмотря ни на что – движимые жаждой власти, – то пусть подавятся своей добычей.

Впрочем, пузатый коротышка отвлекся. Простите ему этот приступ гнева. Завернутый в холст друг лежит на траурной телеге. Смерть спешит домой. Простите.

По всему Гадробийскому кварталу жизнь расступалась в стороны, голоса затихали – и не сразу после того, как прошла мимо смерть, начинали звучать вновь. Занавес мух поднимался и опускался, пока вол как будто исполнял пьесу из тысячи действий, неотличимых одно от другого. И хор сменился тишиной.

Проезжай, молят все, проезжай. Наконец старик добирается до своей цели и останавливает вола напротив дверей, дернув за хомут. Стряхивает пыль с одежды и направляется в таверну «Феникс».

Ночь была долгой. Старик хромает к столу, подзывая официантку. Заказывает кружку крепкого эля и завтрак. Сначала набить желудок, а дела потом. Тело ведь никуда не убежит?

Непонятно, любовь ли это; он, похоже, не совсем понимает это слово. Но Резчик чувствовал внутри… перенасыщенность. Это чисто физическое, все эти сплетения, бисеринки пота, горячее дыхание в лицо с ароматом вина и растабака? Это только привкус запретного, которое он вкушает, как летучая мышь – нектар? Если так, то он должен был ощущать то же самое и со Скилларой, и даже больше; ведь умения Скиллары в этом деле, без сомнения, непомерно выше, чем у Вазы, чей голод шептал о ненасытности, превращавшей ее любовные игры в неистовый поиск, не приносящий успокоения, сколько бы она ни содрогалась в оргазмах.

Нет, что-то действительно было иначе. И все же он беспокоился: не связан ли этот странный привкус с предательством, которое они совершали снова и снова. Замужняя женщина – цель грязного мужчины. Неужели он стал таким? Да, пожалуй, стал, но не таким, как мужчины, которые строят карьеру соблазнителя и похитителя чужих жен. И все же, приходилось признать, что присутствовало здесь чувство – очень необычное – темного удовольствия, дикого восторга, и понятно было, каким образом такая жизнь может войти в привычку.