Девчонка держала в руках целую охапку листьев. Прямо на глазах зелень теряла цвет, превращаясь в бурую, сухую мерзость, мелким, невесомым порошком ссыпаясь ей на платье.

– Что это? – спросила она, с надеждой глядя на меня.

– Где ты это взяла? – удивился я.

– Весь двор усыпан, – сказала она, – деревья голые.

– Дела… – поразился я.

– Что это? – продолжала настойчиво спрашивать она. – Что теперь с нами будет?

– Ничего не будет, – зло ответил я. – Давай тащи эту пакость на кухню, Ваське покажем.

– Хорошо, – слегка заикаясь, согласилась девушка.

– Эй, ученый великий! – закричал я, пихая Сашу-Лену на кухню. – Ну что ты на это скажешь, пурист проклятый? Вот оно, прямое доказательство!

Василий Громов долго и обстоятельно рассматривал, во что превратились опавшие листья. Не удовлетворясь этим, он вышел на балкон и, поглядев на голые ветки, заметил:

– Нашел чему радоваться, дурак…»

Эндфилд вспомнил слова доисторического поэта про блаженность того, кто исхитрился родиться в эпоху перемен. Видимо сочинитель рифмованных строчек вкладывал в стихотворение иной, возвышенный смысл.

Однако нынешнее понимание слова «блаженный» отлично сочеталось со страшной историей гибели старого мира, увиденной глазами того, что прорывался в память молодого Концепольского.

Человек остановил чтеца, прерываясь на небольшую разминку.

Кроме потребности в дозе физических упражнений, он взял паузу, чтобы подготовиться к воспроизведению воспоминаний, от которых при выходе из сеанса его выворачивало наизнанку неукротимой рвотой, настолько неаппетитные подробности видел он в этой части своего путешествия в прошлое.

Глава 20 Эпидемия

Глава 20

Эпидемия

«Каким же нужно было быть придурком, – подумал Эндфилд, снова запуская чтеца, – чтобы считать эпохи брутальных перемен прекрасными и романтичными».