Однако, обнаружив покои нариндара опустевшими, он почувствовал, что его маленькое сердце буквально остановилось. Довольно долго он так и лежал ничком на железной вентиляционной решетке, опустошенный и изнуренный, не способный даже думать, и лишь молча взирал на затененный угол, где нариндару положено было… дышать. В эти первые мгновения мысль о том, что Ухмыляющийся Бог незримо движется где-то во тьме, просто переполнила чашу его сознания, парализовав все иные помыслы.

Какова вероятность того, что все это было лишь случайностью? Совпадение ли, что нариндар исчез сразу после того, как он вывел из себя и спровоцировал Телли – женщину, державшую в своих костлявых руках его погибель? Неужели этот невероятный человек просто слонялся по залам дворца по каким-то другим своим непостижимым делам? Или… или все это уже свершилось? И его вновь переиграли. Да и как бы мог он быть еще свободнее, будучи уже свободным, да еще и обреченным вторить воспоминаниям проклятого Бога! Решать что-либо само по себе было деянием – тянешь ли ты за ниточки, чтобы распутать клубок, или втыкаешь вертела в чьи-то слезные протоки! Но каждая его мысль, мельчайшее движение его души уже становились свершившимся фактом, а это означало, что на самом деле он сам никогда ничего не решал! Всякий раз! Что означало…

Он задохнулся от невыносимой безнадежности этой загадки, превратившейся в безнадежность его нынешнего положения, в невозможность найти выход из тупика, в котором оказался.

Какое-то время он тихонько плакал. Даже окажись кто-нибудь в покоях Иссирала, он услышал бы лишь неразборчивые причитания, прерываемые слабыми всхлипами.

Он лежал неподвижно, как куль.

– Как? – хныкал его брат-близнец. – Как ты мог быть таким идиотом?

– Это все она виновата!

– Должно быть что-то…

– Ничего! Почему до тебя не доходит?

– Князь Ненависти! Айокли на нас охотится!

Его скрутил ужас.

– Тогда пусть он найдет нас! – с разгорающейся свирепостью решил Кельмомас.

И он снова помчался сквозь наполненный тенями дворец, лицо его пылало, рубашка липла к телу, как вторая кожа. Беспримерная, ни с чем не сравнимая ярость оживляла его, заставляла нестись сквозь тени и тьму, искажала его лицо маской дикой свирепости.