Она начала намыливать ему голову. Ее пальцы не были ни жестокими, ни ласковыми – они просто делали свое дело.

– А я и забыл, – ответил он, выражая негодование каждым кивком своей натираемой ароматной пеной головы, – что тебе ни до чего нет дела.

Ее пальцы прошлись от его лба через темя до затылка, пощипывая ногтями кожу.

– У меня много-много дел и забот. Но, как и у нашего отца, мои заботы скользят сквозь меня и не оставляют следов на снегу.

Она собрала его волосы на затылке, отжала их, а затем прошлась пальцами вперед, на этот раз двигаясь по бокам, вдоль висков.

– Айнрилатас мог заставить тебя плакать, – напомнил Кельмомас.

Ее пальцы остановились. Какая-то судорога прошла по ее вялому, апатичному лицу.

– Удивлена, что ты помнишь это.

Перестав заниматься его волосами, она повернулась к приготовленным мамой моющим принадлежностям.

– Я помню.

Она взяла и смочила водой небольшую розовую губку и, воспользовавшись пеной с его головы, начала намыливать его лицо нежными, даже ласковыми мазками.

– Айнрилатас был-был сильнейшим из нас, – произнесла она, – и самым-самым жестоким.

– Сильнее меня?

– Намного.

Лживая сучка!

– Как это?

– Он видел чересчур глубоко.

– Чересчур глубоко, – повторил мальчик, – это как?

Телиопа пожала плечами: