– Чем больше ты узнаешь чью-то душу-душу, тем меньше она для тебя становится. Для Айнрилатаса мы-мы все были едва ли более чем ползающими вокруг-вокруг него слепыми-слепыми букашками. До тех пор пока мы слепы – в этой слепоте и наша душа, и наш мир-мир остаются целостными. Невредимыми. Но, как только мы прозреваем, мы видим и то, что мы сами – не более чем букашки.

Кельмомас непонимающе посмотрел на нее.

– Чем больше узнаешь о чем-то, – сказал он, нахмурив брови, – тем реальнее оно становится.

– Лишь если оно с самого начала было реальным.

– Пф-ф, – насмешливо фыркнул он.

– И тем не менее ты занимаешься ровно тем же, чем занимался он.

– Это чем?

– Делаешь себе игрушки из человеческих душ.

От силы пришедшего вдруг прозрения у мальчика перехватило дыхание.

– Так вот что сделал Айнрилатас? Сделал из тебя свою игрушку?

– Даже сейчас-сейчас, – произнесла она со своим треклятым заиканием, – ты-ты пытаешься заниматься все тем же.

– Так ведь и я тоже букашка!

Она помолчала, водя губкой по его подбородку. Вода начала остывать.

– Букашка, поедающая других букашек.

Он обдумывал эти слова, пока она намыливала ему шею и горло, особенно усердно работая губкой между ключицами.

Ему показалось прекрасным и даже в чем-то эпическим, что брат и сестра могли вот так обсудить основания, по которым один собирался убить другую. Все это было похоже на какую-то притчу из Хроник Бивня.

– Почему он называл тебя шранка? – внезапно спросил он.

Ее лицо опять исказилось, будто сведенное судорогой.

Кельмомас довольно ухмыльнулся, когда она промолчала. Тут была лишь одна букашка. Нет следов на снегу… ага?

– Потому что я всегда была-была слишком тощей.