От дона Кристао из монастыря было гораздо больше помощи, он задавал разумные вопросы о событиях дня, что заставляло их отрешиться от эмоций и анализировать свои ответы. Однако вскоре Новинья перестала отвечать. Большинство спрашивали, почему свинки так поступили; дон Кристао спрашивал, что Пипо мог сделать такого, что могло вызвать его убийство. Новинья прекрасно знала, что именно сделал Пипо: он рассказал свинкам об их секрете, открывшемся ему при изучении модели, подготовленной Новиньей. Но она не говорила об этом, а Либо, казалось забыл то, что она рассказала ему в спешке несколько часов назад, когда они уходили на поиски Пипо. Он даже не взглянул на модель. Новинья удовольствовалась этим, она очень надеялась, что он вспомнит.

Расспросы дона Кристао были прерваны с приходом мэра и нескольких мужчин, помогавших нести останки Пипо. Несмотря на плащи, они промокли до нитки и были забрызганы грязью; правда, кровь с них смыло дождем. Они, казалось, были смущены и даже почтительно склонили головы перед Либо, почти кланяясь ему. Новинье пришло в голову, что их почтительное отношение было не совсем похоже на обычную осторожность, которую люди проявляют к тем, кого близко коснулась смерть.

Один из них сказал Либо:

— Теперь ты зенадор, не так ли? — и это отношение проскользнуло в его словах. Ксенолог не имел никакой официальной власти в Милагре, но его уважали — его работа была главной и единственной причиной существования колонии, разве не так? Либо не был больше мальчиком; ему надо было принимать решения, его уважали, он переместился с окраины жизни колонии в самый ее центр.

Новинья почувствовала, что ее жизнь рушится. Все было не так, как ей представлялось. Она предполагала работать здесь еще несколько лет, учась у Пипо, имея Либо наперсником; такой образ жизни ей и хотелось вести. Поскольку она уже была ксенобиологом колонии, она также имела свою нишу, которую занимала согласно своему статусу взрослого члена общества. Она не ревновала Либо, она просто хотела вместе с ним побыть еще немного детьми. Точнее говоря, вечно.

Однако теперь Либо не мог быть ее наперсником, вообще никем. Она вдруг ясно увидела, как все в комнате устремили свое внимание на Либо, на то, что он говорил, как себя чувствовал, что собирался делать.

— Мы не причиним вреда свинкам, — сказал он, — и даже не назовем это убийством. Мы не знаем, что такого сделал отец, что могло спровоцировать его смерть, я пойму это позже; действительно важно, что они сделали то, что им, несомненно, казалось правильным. Мы здесь чужие, мы, несомненно, нарушили какое-то табу, какой-то закон — но отец всегда был готов к этому; он всегда знал, что такое возможно. Скажите им, что он умер с честью солдата на поле брани, капитана на корабле, он умер, делая свое дело.