Иногда, когда потеплевший ветер с Юга приносил с собой первые собранные им по дороге весенние запахи – уже цветущих где-то огромных деревьев мимозы, несущихся на пасхальные каникулы поездов, потихоньку прогреваемой солнечными лучами морской воды, крыла возвращающейся с зимовки в Африке на Север золотой ржанки, первой прибитой дождём пыли, – в такие уже безусловно тёплые весенние вечера мистер Хинч чувствовал и на мгновение со всей безжалостностью умного человека понимал, что сам он давно похож на внезапно и совершенно необъяснимо брошенный дом. Где вся утварь, включая посуду на накрытом обеденном столе, часы на стене над камином с какими-то кубками на каминной полке, откинутый угол одеяла приготовленной постели вместе с раскинувшей рукава пижамой, – словом, всё, всё осталось в пугающей радиоактивной сохранности, но жизнь из этого дома ушла, покинула его. И натюрморт на столе, интерьер в спальне, сюрреализм с часами и брошенными, хоть и немалым спортивным трудом заработанными кубками, – давно покрыты, помимо слоя жирной пыли, прахом отчетливого небытия.

Следами отсутствия.

Но отсутствия чего, он понять не мог, хотя много думал на эту тему, и лишь тревожно, из года в год, с удовольствием после зимы сидя между львами на ступенях в садик, смотрел на изящную высокую ограду парка, мечтая, как, если б не проклятая французская бюрократия, он вырезал бы здесь калитку, подобрал для неё изумительное аутентичное литьё и тогда по ночам мог бы в царственном одиночестве единолично бродить со своим бокалом по освещенным только луной дорожкам и любоваться на смутно клубящиеся в темноте белые цветы, вдыхая ароматы ботанического собрания парка.

А так, с этими нелепыми запретами, он начинал чувствовать себя не привилегированным обладателем собственного приватного садика в центре Парижа, с двухсотлетним парком – в некотором смысле тоже собственным, одним из красивейших в Европе, а узником, которого, как зверя, содержат в зоопарке, за высокими прутьями вольера – как в тигрятнике или львятнике. Да, в львятнике.

Но сейчас, хоть и тоже была весна, и ранний вечер с запахом высохших луж и расцветших кустарников, и раздавались крики многочисленных детей, заполонивших парк с нянями или родителями, и слышался мягкий топот, как лёгкие аплодисменты, бегунов, огибающих парк как раз по крайней, самой длинной дорожке, – но сейчас Доминик, ища спасения от Объятельницы, которая почти дотянулась до него из монитора, напрямую, через газон, проскочил к ограде и схватился за неё обеими руками, чтобы не упасть.