– Ты видела, у него в горле трахеостома торчала? Вот сколько ему осталось? Не думаю, что слишком много.
– Не видела.
– Я тут недавно работал в студии, ждал тебя, и как-то так мне в кайф было, знаешь. Рисуночки рисую, ещё и денег за них дадут, приедет подруга, и мы пойдём ужинать, и чем больше я перечислял ингредиенты этого словленного кайфа, тем сильнее он был. Понимаешь?
– И?
– И вдруг совершенно неожиданно в голове моей появилась и всё испортила мысль: а у кого-то прямо сейчас, в этот самый момент, жизнь рушится. Как, например, у моей младшей дочери… или у старшего сына.
– В смысле из-за любви?
– Ну да. Из-за молодости. Страсть, одиночество, страх, неуверенность. Ни в чём. Жить не хочется. Бр-р-р-р, ужас. Не то что у нас. – Он кивнул на акварель. – Всё схвачено. Ты смотри, Лотрек красит толпу в саду, как будто пруды Моне встали вертикально и пошли, отличный какой. Это они откуда? А-а-а, понятно.
Глава 49
Глава 49
Трёхлетняя битва Надин за жизнь подходит к концу. Вдвоём с Даниэлем они прошли все положенные стадии – от «отрицания» озвученного врачом диагноза до «принятия» очевидно близкого финала.
В маршрутном листе этого пути, в её больничной карте, станционными смотрителями остановок – МРТ, биопсия, операция, лечение, биохимический анализ крови, химиотерапия, облучение, ожёг, алопеция, остеосцинтиграфия, MTS, кахексия – педантично отмечено: «Надин была здесь».
Даниэль всегда сидел за дверью, стеной или прорезиненной занавеской, на каждой из этих станций, и ждал её.
Больше можно было не путешествовать. В своей маленькой комнате с теперь почти всегда зашторенным окном она лежала, как в большом гробу, и ждала смерти. Вот и она стала фигуркой умолчания под горами одеял, плоской тенью прежнего человека. Прожита жизнь.
И прекрасно она её прожила без огромных потрясений, великих любовей, нечеловеческих страстей. Ровно, прагматично, по мере сил спокойно приняв то, что есть. Не придумывая и не вырывая из лап жизни сюжеты, сочинённые не для неё.
Жалко было только нескольких штук.
Одна из них – сын, у неё на глазах сломавшийся под тяжестью её болезни и грядущего сиротства. Вторая – что некоторые человеческие чувства и ощущения остались для неё только терминами, словами, называющими некое неизвестное ей нечто. И третья… о ней не хотелось думать.
В остальном же, вынесшая слишком много невыносимого за последние три года, в остальном Надин благодарна тому, что было: они никогда не голодали, не мёрзли на улице, их жильё было скромным, но любимым. И ей всегда нравилось, как у неё всё заведено. Как по утрам энергично грохочут её толстые высокие каблуки по паркету, когда она собирается на работу. Как кипит кофеварка и кофе пахнет новым днём. Как взвизгивает маленький сын, когда она тормошит и ласково щекочет его. Как они вместе идут в школу.