— Почему? — спросил Эго-Волков.

— Потому, что руки не могут двигаться быстрее света, — подсказала память Волкова.

— Глупости, — ответил ей, поразмыслив, Эго-Волков. — Вот смотри: я давлю рукой. Мешает плёнка времени, она тянется, не даёт. Но если нажать сильнее… Вот! Рука уже там. А теперь…

Эго-Волков втащил себя сквозь упругую дыру пустоты к тяжёлому приятному шару, попробовал обнять его руками — какой большой! — но шар заколыхался и выскользнул. Очень интересно — он не твёрдый. «Это же Юпитер. Конечно, он не твёрдый», — подсказала память. Эго-Волков стал сопоставлять слова, какие предлагала память, с тем, что он видел наяву. Это было очень приятно, однако росла печаль. Не получалось думать быстро, удовольствие портилось. Память Волкова очень неудобно колола, держать её внутри становилось всё неприятнее и неприятнее. «Иришка!» — напоминала память. Воспоминание о непонятном удовольствии уводило мысли в сторону, заставляло рисовать странные картины. Тогда Эго-Волков оттолкнулся от большого приятного шара, о котором он теперь знал много больше, чем хранилось в крошечной памяти Волкова, и неторопливо поплыл в приятной пустоте, размышляя: «Я не смогу так. Она не даёт мне покоя, эта неудобная память. Это нельзя терпеть. Если я убью её…» Мысль прервалась. Стало так больно, как не было никогда. «Нет, — решил Эго-Волков, перетерпев боль, — не хочу даже думать об этом. Её нужно вернуть. Надо придумать, как поправить эти ниточки человечьего тела, которые я трогал руками. Если получится — можно будет вернуть ему память. И тогда она оставит меня в покое. Но нужно быть ближе, чтобы успеть». Эго-Волков нашёл маленький шарик, который теперь ему не очень нравился — там было так неудобно! — и поспешно потянулся к нему.

* * *

Госпиталь поселения «Центрум», кратер вулкана Олимп, Марс

Тело Волкова потряхивало, когда колёса пневмотележки переезжали через невысокие пороги длинного госпитального коридора. Ирочка вздрагивала всякий раз, когда это случалось, и притрагивалась к прозрачной стенке капсулы, куда уложили мужа. Как ни бежала она следом за ботом к медкуполу, когда ворвалась в кессон, не успела. Пустой скафандр валялся на полу бесформенной кучей, а Саша… А он был внутри за стеклом. И к нему не пустили. Хорошо хоть не прогнали, дали лететь с ним в госпиталь. Помог Морган — что-то шепнул жестокому господину в белом одеянии, и тот сменил гнев на милость, заставил только снять скафандр и надеть какой-то белый балахон. Места Ирочка в боте заняла немного — устроилась рядом с капсулой-реаниматором на полу; вела себя тихо, только ладонь держала на прозрачном щитке, за которым — неживое лицо, закрытое до половины маской. Неузнаваемое лицо. Кто-то из сопровождающих попробовал усадить её удобно, но успеха не достиг, пришлось ему отступиться. Так и просидела все сорок минут полёта, бездумно следя за мельтешением зубчатых линий на экранах капсулы и прислушиваясь, к мерным вздохам искусственных лёгких. Суета, сопровождавшая появление капитана Волкова в госпитале, наглядно продемонстрировала Ирочке — дела мужа плохи. Её снова пытались отлучить от тела, но на этот раз права её отстоял какой-то седой, властный. И когда повезли безучастного Александра Владимировича по длинному коридору с широкими стеклянными дверями в дальнем конце, Ирочка бежала рядом, пытаясь не отстать. Но там, в большой комнате, освещённой ярко, пришлось всё-таки расстаться с Сашей — его вдвинули вместе с капсулой в широкий круглый проём стены и оставили там, а сами столпились в соседней комнате, возле большого экрана, за спиной того самого седого властного господина. Звали его Иваном Арнольдовичем, обращались почтительно, и совсем было Ирочка успокоилась — такой человек уж конечно может справиться с бедой! — но сам же Иван Арнольдович и разрушил надежду. Сказал кому-то из свиты, изучив невразумительные серые картинки на экране: «безнадёжен». Добавил несколько незнакомых слов, буркнул: «Не понимаю, почему до сих пор…» Низенький толстяк спросил его: «Так что же… Иван Арнольдович…»