– Но дело в том… это еще не все, отец мой.
Танкред не мог бесконечно откладывать самые трудные темы.
– Я также поддерживал постоянные контакты с определенной категорией экипажа… с недовольными из бесшипников. Я даже поощрял такие мысли кое у кого из моих людей, у близких друзей… – Охваченный стыдом, он говорил все медленнее. – Я солгал, я поддался гневу, жестокости. Самой крайней жестокости… Я убил человека…
Священник ничего не говорил.
– Конечно, я сделал это, защищаясь, но что, если я мог бы этого избежать? Наверное, мне следовало хотя бы попытаться…
Танкред вдруг осознал, что ему осталось покаяться еще только в одном – в том, что он всегда боялся открыть кому-либо. Несущественное в юридическом плане, в моральном это было самым главным. Но теперь он оказался приперт к стенке, и пришел момент очистить совесть от этого груза. Сейчас или никогда.
– А самое худшее, святой отец… и давно уже… я впал в сомнение…
Он нервно провел по лицу ладонью и заметил, что щеки мокрые. Прежде чем ответить, исповедник долго молчал, словно тщательно взвешивал каждое слово.
– Ты прошел через самое трудное, сын мой. Господь послал тебе самое тяжкое испытание из всех, ибо оно содержит в себе все остальные: сомнение. Когда сомнение овладевает человеческим духом, оно смущает его взор, и все, на что он смотрит сквозь эту призму, выглядит деформированным, искаженным. И с той поры всяческие гибельные рассуждения начинают затмевать его дух – концепции, посланные самим лукавым, такие как разум, логика, критическое сознание… Пагубное заблуждение!
Из нефа донесся шум передвигаемых стульев, – вероятно, люди усаживались, чтобы помолиться.
– Да, отец мой, – севшим голосом заговорил Танкред, – я вполне доверяю каждому вашему слову, но сегодня я потерян и не знаю, на каком я свете. Близкие и друзья отворачиваются от меня, почва уходит у меня из-под ног! Что мне делать?
Священник откликнулся без колебаний, словно ответ был у него уже наготове:
–