– Нет уж, спасибо. – Произнесенные слова убеждали его самого. – Ненастоящее у вас здесь все. А позади еще менее настоящее…

Старик усмехнулся.

– А оно тебе нужно, настоящее-то? Без него-то проще. А где простота, там и счастье.

Голос его хоть и скрипел на редкость убедительно, но сонной уверенности в нем поубавилось. Кирилл уже не злился на него, ему было жалко этого старика, сидящего на вечных этих мостках, вросших в берег бесконечной текущей реки. И ждущего свою рыбу. Что он мог знать о счастье? У него, верно, и крючка-то на конце ненастоящей его удочки не было. Холодный ветер вынырнул из глубины неба и потянул по реке недобрую тень.

– Олег Семенович, пора мне дальше, – негромко сказал Кирилл. – Если можете еще, поплывем со мной. Так точно лучше будет.

Старик вновь нарочито безразлично уставился на воду. Потом все же пробурчал:

– Неадекватный ты какой-то, Кирюша. Всегда таким был. Даже для меня.

Кирилл ничего ему не ответил. Что мог он ответить на это? И старик продолжил:

– Да и не могу я плыть. Ты же помнишь, руки-то у меня изъяли при утилизации.

Кирилл невольно посмотрел на руки старика и обмер. В рукавах его действительно было темно и пусто. И удочка была уже привязана к ним на ржавую проволоку. Зрелище создавалось отталкивающее, и он отвернулся. Однако из-за спины снова заскрипел голос давешнего его знакомого:

– Только и ты, Кирюша, не поплывёшь уже далее. – Отвратительно кислая радость звучала в тех словах. – Потому как и у тебя рук уж нет более…

Кирилл посмотрел вниз. Облегчение было невероятным. Руки его опирались о мостки и по-прежнему соединялись с его плечами. Он повернулся к зловещему старику и поднял руку, чтобы ударить его… Но не смог. Он не мог поднять руку на старика. Он вообще не мог их ни поднять, ни даже пошевелить ими. Руки были, как и прежде, его руками, он чувствовал, как ветер лазит по ним, пуская мелкие мурашки. Он чувствовал ладонями отполированные временем волокна деревянного помоста. Только вот пошевелить ими он не мог. Они были как заморожены или как запечатаны в застывшей прозрачной смоле. Они уже не были его руками. Ужас подступил к горлу и грозил вырваться диким криком.

И старик с удочкой, и плачущая ива, и причал, и река ? все размазалось краской на мокрой бумаге, и влажно разорвалось, разъехалось. Он лежал на кровати, и подушка его была мокрой от пота. Он открыл глаза и уперся ими в белый, отягощенный лепниной потолок комнаты. В этой комнате он вчера и заснул. Только вчера было темно, а сейчас рассвет уже вернул украденные ночными духами краски. И даже добавил нечто новое, яркое и фонтанирующее.