Я хотел спросить, взрывают ли буддийские храмы, но не стал. Мужчина достал пачку сигарет, предложил мне. Я отказался. Лейтенанту он почему-то сигарету не предложил, закурил сам.
— Я один раз был у них, в СССР, в ответном рейде. Еле ушли. Успели только библиотеку да обсерваторию взорвать. Но им у нас легче — у нас всегда находятся сволочи, которые их укрывают или даже к ним присоединяются. Нам же там приходится действовать в абсолютной пустоте. Там ведь все зомбированные.
Докурив сигарету, мужчина сказал лейтенанту:
— Заканчивайте с ним.
Лейтенант кивнул, вынул из кобуры пистолет, прошел к парашютисту.
— Можешь помолиться, — сказал он ему. — Если в Бога веруешь.
Советский молча смотрел на него, только кусал нижнюю губу — очевидно, от боли.
— Атеист, понятно, — сказал лейтенант и выстрели ему в сердце, потом еще раз. Парень завалился набок.
— Вынесите это дерьмо на улицу, потом закопайте где-нибудь, — брезгливо сказал мужчина в очках и вышел из сарая.
На столе лежали вещи парашютиста — котелок, ложка, кусок хлеба, красная картонка с буквами ВЛКСМ на ней, какая-то брошюрка. На обложке было написано «Памятка солдатам КДС». Я, не спрашивая никого, взял и начал читать.
«Товарищ доброволец! Тебе предстоит сражаться за свободу трудового народа на территории так называемой Российской Федерации. Это клерикальное государство криминально-капиталистического типа, которое недостойно даже…»
Кто-то вырвал брошюрку у меня из рук.
— Вещдоки не трогать!
Это был полицейский, звания я не разглядел.
Из брошюрки на пол, покрытый опилками, выпала фотография. Прежде, чем полицейский ее подобрал, я увидел, что на ней была смеющаяся светловолосая девушка. Полицейский сунул фотографию обратно в брошюрку.
Четверо полицейских, держа брезент за четыре угла, вынесли тело на улицу. Ко мне подошел тот, кто меня привез.
— Давайте, доктор, я вас отвезу назад.
Я не возражал. Мы вышли на улицу. Брезент опустили на землю и мертвый парашютист теперь лежал на спине, а его мертвые открытые глаза — которые никто не закрыл, пристально смотрели в бездонное русское небо.
У нас ведь с ним все разное, вдруг подумал я: и вера, и строй, и страна, и правда. Только это небо у нас общее — а больше ничего.