Хорошо, что мы все лежали, иначе ливень пуль и стрел смел бы нас в мгновение ока. Вырвавшиеся на оперативный простор викинги выпустили по окопу тучу стрел – не ради того, чтобы перебить нас, а просто чтобы не дать высунуться, и им это удалось. Картечь раскалывала щиты, рикошетила от «бункера» над аленьким цветочком, из бруствера вырывала комья, летевшие на нас вперемежку со щепами. Казалось, это продолжается бесконечно долго но на самом деле прошло всего несколько секунд.

Вдруг я заметил шевеление. Рудя! Ожил, немчик! И тут же стал геройствовать, потянулся к пистолетам.

Стрельба со стороны противника сошла на нет, и я поднялся на лапы. Одновременно первые викинги вскочили на бруствер. Платон, все еще лежа, встретил их дуплетом из кремнёвых пистолетов, еще одного подстрелил Рудя. Кого-то я свалил, ударив когтями под колено, после чего сам прыгнул вперед.

Наверное, в последний бой принято ходить иначе, с другим душевным настроем. Но я человек в этом деле неопытный, мной владело одно чувство – ошеломление. Понимаете, одно дело представлять себе, скажем, сотню врагов умозрительно, даже видеть их вдалеке, тем более мелкими группами. Но совсем другое – встретиться с ними разом лицом к лицу, вот тогда не просто понимаешь, а каждым нервом ощущаешь, какая же это чертова уймища народу.

Это ж сколько времени их нужно молотить, пока не угомонятся?

Сказать по правде, дальнейшее я помню смутно. Как-то стерлось все или сразу не закрепилось, память сохранила только отдельные фрагменты, как старый альбом – фотографии давно позабытых событий. Например, не могу поручиться, что я действительно в тот момент подумал о времени – но если подумал, то отстраненно, без бравирования, это могу сказать наверняка.

Запомнились лица – но без индивидуальных черт, как одна размноженная на ксероксе злая карикатура. Помню, как физически, кожей, шкурой своей мохнатой ощущал исходившие от викингов волны ненависти. Помню брызги крови.

Ну а так, чтоб подробно рассказать, – ничего существенного. Пожалуй, только одно: к моменту, когда ход битвы резко изменился, я обнаружил, что сжимаю в левой лапе копье, в правой меч, а хвостом цепко держу секиру и молочу ей из стороны в сторону, как взбесившийся скорпион. Ход сражения по этому фрагменту, наверное, не восстановишь, но некоторое представление он дать может.

Не знаю, что делал Баюн, он сам потом не рассказывал, но наверняка рисковал оставить своих котяток сиротами. Платон – это я видел – ни на шаг не отходил от Руди, который, не в силах подняться, тыкал в разные стороны обломком копья, норовя кольнуть кого-нибудь в ногу. Новгородец защищал его, что-то крича, наверное, уговаривал уматывать в Фатерлянд, в часовню с привидениями, да куда угодно, но Рудя его попросту не слышал из-за криков и лязга стали о сталь.