– Ты меня ждала, – говорит Вагнер, прижавшись щекой к гладкому теплому камню, повернув голову набок.

– Я возвращалась после концерта в Тве, – говорит Анелиза. – Застряла, когда перестали ходить поезда.

– Ты помогла мне сбежать, а я тебя бросил.

Анелиза садится Вагнеру на спину и медленно счищает пропитавшуюся потом грязь с его шеи.

– Не разговаривай, – отвечает она. – Дай руку.

Это все еще больно – внезапно оторвать струп с раны, которая, как она считала, давно зажила. Свежая кровь.

– Прости, – говорит Вагнер.

Анелиза шлепает его по тощей заднице.

– Иди сюда.

Она опускает его – очищенного, со светящейся кожей – в горячую воду бассейна. Вагнер ахает, его кожа саднит. Анелиза соскальзывает в воду рядом с ним. Они прислоняются друг к другу. Анелиза убирает с лица мокрые волосы. Вагнер заправляет их ей за ухо и ведет пальцем вдоль края уха до бледного шрама – это все, что осталось от ее левой мочки.

– Что случилось? – спрашивает он.

– Несчастный случай, – врет она.

– Мне нужно в Меридиан.

– Здесь ты в безопасности.

– Там мальчик. Ему тринадцать. Робсон.

Анелиза знает это имя.

– Ты еще недостаточно силен, Лобинью.

Она не может его убедить. Ей это никогда не удавалось. Она борется с силами, выходящими за пределы человеческого понимания: свет и тьма, две природы Вагнера, стая. Семья. По шею в теплой, целебной воде, посреди войны, она дрожит.

* * *

Секки – закуток, в котором можно выжить; труба из синтера, с обоих концов не шире воздушного шлюза, заваленная реголитом. Лукасинью и Луна устроились в ней, как близнецы в утробе. Лукасинью и представить себе не может, чтобы джакару тут поместились. Но у них есть воздух и вода, еда и реголит над головой, и место, чтобы Луна смогла выбраться из костюма-панциря. Лукасинью так обмотан изолентой, что снять с него пов-скаф можно, лишь разрезав на части. Термопакет – прямоугольник ноющей, теплой боли под его нижним левым ребром. Единственная возможность лежать удобно – на правом боку, лицом к стене. Он лежит на матраце, который еще пахнет свежей печатью, все его суставы и мышцы изнемогают от усталости, но он не может расслабиться и заснуть. Он лежит в своем пропыленном, слишком маленьком пов-скафе, уставившись на изогнутую стенку из синтера, и представляет себе слой грязи над их убежищем, вакуум за его пределами, течение радиации сквозь космос, почву, синтер, Лукасинью Корту; прислушивается к звукам работы шлюза, которые могут сообщить, что вернулись джакару Малькольма или что боты – которых он никогда не видел, но представил себе во всех режущих, тыкающих, рубящих подробностях – рвутся внутрь, чтобы убить их прямо в постели.