— Ты не человек! — быстро возразил он, защищаясь. — Не человек — оборотень.

— Предположим, что это так, — пожала плечами Золотинка, не особенно даже удивившись. — Но разве оборотни не люди?

— Может, и люди, — просипел, кисло скривившись, бродяга, — да мы-то для вас не люди. Мы для вас кто? — быдло. Вы-то умники — мы дураки. Оборотни обсели честных людей, как мухи, жизнь они нам загадили — вот что.

— О, да тут целая философия, — небрежно заметила Золотинка. — Я вижу, какой-нибудь маленький вертлявый, с кудряшками оборотень изрядно тебе досадил.

— И опять верно, — прищурил единственный глаз бродяга.

— А ты подумал, кому ты нужен, чтобы человек ради тебя поганил себе жизнь оборотничеством?

— А я, знаешь ли, не всегда вот с этим ходил, — хмыкнул бродяга, указывая острием ножа на грязную тряпицу через лицо.

— Вдвое проницательнее что ли прежде был? Смотрел в оба?

— Я и сейчас одним глазом тебя вижу.

— Чего же тебе тогда оборотней бояться?

— А я тебя не боюсь, — глухо молвил бродяга, поводя ножом. — Не боюсь, — повторил он, словно убеждая себя. — Ненавижу. — Все чувства его возмутились, как полыхнуло. Он ступил вперед, сокращая расстояние.

Золотинка придержала готовое уж было сорваться словцо, уразумев наконец, что впадает в пустое и злобное препирательство, словно нарочно дразнит бродягу, выводит его из себя бесстрастным по внешности противоречием. И чем больше она язвит, чем больше яда в ее лицемерном хладнокровии, тем больше утверждается в своем бродяга, ожесточаясь. Это-то и заставило ее опомниться, она поняла, что заигралась. Покосившись вниз на раскрытое с нарочитым пренебрежением платье, Золотинка взялась за пуговицы.

Отметил бродяга совершенную немалым внутренним усилием перемену или нет — не в том он был состоянии, чтобы заботиться ничтожными различиями в ухватках волшебницы, — но как будто обмяк, собственные терзания, душевный разлад и противоречия заставляли его колебаться.

— А если по-твоему… — помолчав, пробормотал он так, словно они собрались тут для мирной беседы. — что боюсь? Если по-твоему, — вскинул он глаза, — что тогда?

— Поэтому и готов убить? Из страха?

— А страшнее всего как раз потерять страх и расслабиться. Вот тогда страшно, — молвил он уже почти спокойно.

— Ты заблуждаешься. Оборотень не может скрыть свое естество. Кто совершает поступки, кто говорит, кто лжет и говорит правду, кто злится, кто жаждет, любит и ненавидит — тот сам себя разоблачает каждым шагом и каждым словом. Именно так. А все остальное — наша слепота. Ее и нужно боятся. Имея уши, не слышим, имея глаза, не видим. Вот что страшно. А убить ложь… Что ж, похвально убить ложь. Но как ты ее убьешь, если у лжи тьма обличий? Собственно говоря, чтобы убить ложь, нужно не бояться правды. Вот и все.