Моя очередь была сразу после Маши с ее «Ноктюрном». Когда я выходила на сцену, у меня кружилась голова. Зал опрокинулся надо мной, как чаша, замер, вздохнул — и упали аккорды вступления. Я наполняла эту чашу, выводя на флейте прихотливую мелодию баховской «Увертюры H-moll», тонкое серебро дрожало в воздухе, звуки торопились, нанизывались, рассыпались и медленно растворялись. Я забыла о своем самозванстве, о страхе, обо всем, и когда Увертюра закончилась, у меня оставалась опрокинутая чаша, до краев наполненная флейтой. А потом заскрипели стулья, люди захлопали, и зал стал обычным концертным залом. Георгий сказал, что я играла отлично, только чуть сбилась в конце, но этого все равно никто не заметил. Даже не знаю, концерт мне запомнился из-за сна или сон из-за концерта, но в мае я сдала выпускные экзамены, наша завхоз приняла у меня флейту, взятую напрокат, и больше я уже на сцену не выходила.

Всю ночь мне снилось, как зал, прозрачный и звенящий, опрокидывается на меня, а я стою под ним как под куполом. В руках у меня половинка граната, зерна громоздятся, рубиново рдеют над грубой шершавой шкуркой, и я поднимаю его к небесам, летящим навстречу, и танцую, танцую, как в жизни не танцевала.

Гранаты, да, тогда у меня были гранатовые серьги и тяжелая низка гранатов на шее. Я пришла в этот чертов клуб, на чей-не-помню день рожденья, и у меня были туфли на каблуках, гремящие, как кастаньеты, в ушах покачивались гранатовые серьги, я вступила в насмерть прокуренный подвал гордо, как Кармен. Это серьги так велели, и бусы тоже. В руках у меня пылал, пламенел, покачивался золотым тюльпаном фужер коньяка. И я пошла прямо к Нему, сквозь дым, грохот какой-то музыки, чьи-то оклики, здравицы, обрывки разговоров, я шла, а золотой тюльпан в моей руке плыл величественно и неколебимо. Черт, у меня даже руки не дрожали!

Охранники на входе потребовали паспорт, да я привыкла, никто не верит, что мне уже давно не 18. И с каблуков этих окаянных я чуть не грохнулась, споткнувшись на лестнице. Но руки у меня и вправду не дрожали, и коньяк был на самом деле. И Ленька тоже был. Мы выпили с ним за здоровье именинника. Потом за торжество прогресса. Потом за морских котиков. Потом не помню ничего, мы танцевали, кто-то из его друзей поцеловал мне руку, Ленька сказал ему «отвали от моей женщины, гринго!» — и тогда я закрыла глаза, ахнула полный фужер коньяка и повисла у Леньки на шее. И мне было абсолютно наплевать, как я выгляжу и что будет утром.

Странно, почему я совсем не думаю, что скажет Ленька? И вообще, как с ним теперь себя вести? Наверное, надо позвонить, как-то встретиться, что-то такое промямлить. Что, сердце мое, больше не замираешь? То-то. Господи, что же со мной будет?!