– Пустосвятовская вода, наичистейшая вода на свете, – сообщил Остряков, потирая руки.

– Мне и вот ему сплетешь, – Игорь кивнул на Тимофея.

– По одной штуке? – равнодушно спросила старуха, по-прежнему не снимая пальто, хотя в комнате было жарко.

– А что, можно и больше?

– Отчего же. Можно и больше, – кивнула она. – Других водяков чуять лучше будешь, коли трижды окольцуешься.

– Отлично.

– Ты случайно не Лавриков? – неожиданно спросила старуха и подозрительно поглядела на Игоря. – Нет?

– Насколько помню свою родословную, нет.

– А он? – теперь цепкий взгляд колдуньи ощупывал Тимофея.

– Да не Лавриков он! – нетерпеливо воскликнул Игорь.

Старуха тронула запястье Тимофея, будто пощупать пульс собиралась. Потом кивнула, подтверждая: не Лавриков.

– Выйди! – приказал Игорь Острякову. – В коридоре подожди, тебе при этом быть не обязательно. Ты здесь лишний.

Остряков запротестовал, но напрасно – Тимофей вмиг выпроводил его в холл.

Оставшись наедине со старухой, Колодин добавил:

– Мне одно ожерелье сплетешь, а охраннику моему – сразу три.

Тимофею мысль надеть три оберега сразу не понравилась, но спорить он не решился. Старуха вытащила кухонный остро отточенный ножик, и только тогда, наконец, скинула пальто, но не до конца, а лишь обнажив плечо и руку. Закатав рукав фланелевой кофты, она четырежды провела острием ножа по дряблой бесцветной коже. Белесые борозды разошлись, но крови не выступило ни капли. Тогда она стала лить в ранки воду. Несколько раз Игорь порывался спросить, что она делает, но всякий раз старуха предостерегающе поднимала палец. Колодин не решался нарушить царящую в комнате торжественную тишину, ждал. Волосяную основу старуха плела из своих седых длинных волос, и они, замкнув в себе водную нить, миг сделались разноцветными. Первым ожерелье она надела на шею Колодину, потом занялась его подручным.

– Отлично, – сказал Колодин, трогая пальцем серебряную водную нить. – И что же с ним можно делать?

– Все, что ни пожелаешь, на что силы твоей хватит. Какой талант скрытый в человеке сидит, то ожерелье и откроет, высвободит и укротить поможет, – отвечала Марья Севастьяновна. – Тут все от человека зависит. Вон сынок мой непутевый мог бы весь мир к ногам своим положить, а он сидит в Темногорске да беглых мужей бабам разыскивает. Глупец! – она в сердцах плюнула на пол.

Игорь отсчитал старухе обещанные четыре сотни, и она, тщательно обсмотрев каждую бумажку и про каждую спросив «не фальшивая ли?», спрятала добычу во внутренний самодельный карманчик в пальто. После чего несказанно подобрела, и теперь расспрашивать ее сделалось сплошным удовольствием. Сама Марья Севастьяновна умела многое. Исцеляла по мелочи – бородавки там или прыщи, порой и похуже заразу усмирять ей доводилось. Ну лучше всего удавалось ей наводнения, ливни, паводки и прочие напасти. Дождь могла вызывать, и сын ее теперь этим балуется иногда. А вот чего не передалось от предков – так это умение бриллианты с помощью воды делать. Сказывали, бабка ее тем занималась, и богато жила, трое мужей ее состояние мотали, и промотать не могли, безвылазно в Монте Карло на зеленое сукно деньги метали, проигрывались в пух и прах, и через это частенько помирали. А, на следующий год, глянь, новый супруг катит за границу на воды с новыми пухлыми пачками кредиток, и опять все спускает, а дом Марьи Гавриловны – бабку тоже Марьей звали – краше и богаче прежнего. Было у Марьи Гавриловны два малолетних сынка, один куда-то сгинул еще в революцию, а куда – неведомо, а второй – Севастьян, в бега кинулся. Потом уже, при Советах, в детдоме воспитывался, прикинулся, что не помнит, кто он такой и откуда. Хотя помнил все прекрасно, и бабкины наговоры, и многие ее штучки с водой, но – хитрая бестия – все это скрыл, ни словечком не обмолвился. А бабку ту в «парилке» большевички от души попарили, бриллиантики ее хотели найти, да так ничего и не нашли, кроме водички нашенской, пустосвятовской. Слышал, наверное, милый, про «парилки», которые большевички придумали для тех, у кого золото припрятано, или хотя бы предполагалась, что припрятано? Слышал, конечно. Теперь про это пишут в газетах. А в прежнее время об этом не по газетам знали, глаза у людей лопались от жара в этих самых парилках. Говорят, Марья Гавриловна там и померла, не вынесла многочасового жара, сердце остановилось. Да и как вынести, коли студёная вода – ее стихия? Водное ожерелье ее там, в жару-то, и придушило. Чем вам, скажите, не Пиковая дама двадцатых годов?