— Чего скалишься? — зашипел Штернберг. — Страшилище. Что, все жрецы Зонненштайна были такие уроды? Теперь понятно, почему Зеркала меня приняли. В вашем профсоюзе я был бы просто красавцем…

Оскорблений — Штернберг это уже знал — бестия не сносила. Она бросилась к нему, кромсая воздух тяжёлым посохом, и Штернбергу вновь пришлось отступать, отшатываясь от бешеных махов палки, глухо взвывавших возле самого лица и откидывавших с разбитого лба слипшиеся от крови волосы.

— Ты, тварь! Озверела от скуки? — продолжал изгаляться он, подкарауливая момент, когда можно будет атаковать и ударить наверняка. — Чьё проклятие пригвоздило тебя к этому месту? Сколько веков ты тут сходишь с ума от безделья? Или у тебя тоже — долг?

Он кинулся на землю прямо под ноги бестии, получил посохом по хребту — так, что отозвалось во всех внутренностях, — но уже рванулся вперёд и вверх, вбивая кинжал в тошнотворную аморфную полуплоть, вонзая в неё стальные пальцы, снова падая и увлекая оборотня за собой. От удара о землю у Штернберга на мгновение потемнело в глазах. Он перекатился, подминая под себя извивающееся и яростно царапающееся, ударил коленом, вдавил в снег, прижал лезвие кинжала к неожиданно тонкому и нежному на ощупь горлу — и в рябящей серой дымке рассеивающейся дурноты увидел…

У него перехватило дыхание, кинжал выпал из руки. На него в упор смотрела Дана.

Дана.

При одном взгляде на это большеглазое, эльфовое лицо Штернберга с ног до головы окатила сладкая слабость. На какое-то мгновение он забыл вовсе, что перед ним — морок, призрак, новая хитрая личина. Его тело было подобно дереву, низким шатром склонившемуся над узкой лесной рекой, блаженно-оцепенелыми ветвями обнимающему её, льнущую к твёрдым обнажённым корням вкрадчивыми касаниями тёмной хмельной воды. Была луна-прожектор за зарешеченным окном, был узкий плот, уносимый тихим течением беспамятства, а всё, что было после, — не более чем перебой в дыхании, стеснение в груди от ополоумевшего сердца, последняя судорога усыплённого разума.

— Дана?.. — хрипло прошептал он.

Девушка с гримасой тошного омерзения сбросила его с себя, двинув ему в живот острым коленом, и схватила обронённый им кинжал. И Штернберг понял, что проиграл окончательно и безнадёжно. Понял это, когда увидел, как мучительно-знакомо кривятся от отвращения обветренные губы, как неумело держит кинжал поцарапанная, с угловатыми костяшками, совсем мальчишечья лапка, как безукоризненно точно воспроизведён рисунок шрамов на полудетской голове со встопорщенной густой шёрсткой отрастающих волос. На его невозможной противнице была роба заключённой, а не курсантская униформа — и полосатая ткань была в яркой крови с той стороны, куда пришёлся удар кинжалом. Последнее Штернберга просто убило, и уже не действовали никакие доводы здравого смысла.