Штернберг устало прикрыл глаза, отдав самое последнее, что поддерживало его силы. Он ждал удара, холода стали меж рёбрами и ослепительной вспышки боли — но не чувствовал ни малейшего движения возле себя. Странная тишина застыла рядом. Внезапно что-то мягко и легко, словно снег, дотронулось до его губ, и он, оглушённый собственными словами, жадно ответил, в смятении узнавая в робком касании неумелый поцелуй, — и спугнул сладостную иллюзию. Он больше ничего не чувствовал. Больше не ощущал ничьего присутствия. Он открыл глаза и никого не увидел. У ног, словно стрелка компаса, лежал длинный кинжал с чёрной рукоятью. С неба медленно-медленно, будто завораживая само время, падал лохматый снег.

* * *

Возвращаясь к оврагу, Хайнц проклинал себя за трусость. Когда волк, сбив с ног командира, в прыжке развернулся к Хайнцу, трясущимися руками пытавшемуся перезарядить автомат, последние остатки самообладания рухнули в пропасть, как взорванный мост. Хайнц не выдержал и бросился бежать. Он нёсся неведомо куда, не видя ничего вокруг, и уже почти ощущал, как тяжёлые лапы толкают его в заледеневшую от животного ужаса спину, швыряя в снег, и на затылке смыкаются мощные челюсти. Он осознал, что никто его не преследует, только когда совершенно выбился из сил. Обернулся в ту сторону, откуда шла вихляющая цепочка его следов, и долго стоял с автоматом наперевес, выжидая. Безмолвный лес, высясь вокруг храмовыми колоннами заиндевелых сосен, презрительно прислушивался к его шумному срывающемуся дыханию. Волк так и не появился.

Хайнц пошёл обратно, сначала медленно, затем всё быстрее. Стремительно нарастающее ощущение катастрофы подгоняло его, лесная тишина словно выталкивала его из себя. Хайнц снова побежал. Он ненавидел себя. Он струсил, оставил командира, раненого, один на один с огромной хищной тварью. Случись что с командиром, Хайнцу, наверное, никогда уже отсюда не выбраться, и так ему, чёртову трусу, и надо…

В одиночку в этом зачарованном зимней стужей лесу было страшно. Иногда Хайнцу казалось, что у него отказывает слух: уши сдавливала мертвейшая тишина. Порою, напротив, собственное дыхание было подобно шуму исполинских кузнечных мехов, а щелчок переломившегося под каблуком трухлявого сука звучал громко, как пистолетный выстрел. Скоро Хайнц потерял всякое чувство времени — впечатление было такое, будто он идёт уже целую вечность, и только вид собственных следов на снегу убеждал его в том, что он не сбился с пути.

У оврага Хайнц никого не обнаружил.

— Командир, — позвал он, опасливо подойдя к краю. Внизу тоже никого не было.