Исковерканное лицо застыло, как будто каждое слово давалось ему с огромным трудом, а потом он заговорил снова:

— Я стоял в кулисах и смотрел. Я намеренно вырвал веревку из рук мальчика так, чтобы канделябр полетел вниз, на декорации. Они были написаны маслом на холсте и вспыхнули сразу.

— Вы это сделали? — удивился я. — Зачем?

— В угоду зависти, злости и еще нескольким грехам. Я был обесчещенным игроком, жалким пропойцей, неудавшимся актером. Сознание собственной бездарности усугублялось завистью, которую я питал к выдающемуся сценическому таланту своей жены.

Шахматист внутри ящика двинулся, и я увидел его лицо под другим углом. Здесь шрамов и уродств было меньше. С огромным отвращением я узрел в этом изувеченном лике гротескную пародию на свое собственное лицо…

— Я был Дэвидом По, твоим отцом, — промолвило отвратительное существо. — Когда я в Филадельфии узнал о том, что моя жена умерла в нищете в ричмондской таверне, я, облачившись в траур, приехал в Ричмондский театр, место ее триумфов. С трудом я сдерживал ярость, стоя за его кулисами и слыша, как ее дублер произносит ее слова. Как смела эта актриса жить и дышать, когда этого не могла твоя мать? Как смели зрители аплодировать?

— Негодяй! — воскликнул я. — Вы говорите о матери так, будто она была дорога вам, но она не умерла бы без гроша в кармане, если бы вы ее не бросили.

— Это так, — промолвили останки моего отца. — Я не имел права жить и стал искать смерти. Я страстно желал последовать за своей женой прочь из мира живых и вознамерился присоединиться к ней на сцене в ином царстве. Поджигая театр спустя восемнадцать дней после бесславной смерти моей жены, я собирался принести себя в жертву, бросившись в огонь… И забрав с собой столько невинных, сколько получится.