Внизу раскинулась гавань Старого города, теперь заброшенная ради более удобной Адамасской, из которой братья уходили на лов. По древнему фундаменту Спиро вскарабкался на террасу. Выше были катакомбы, оставшиеся с тех времен, когда остров находился под властью Рима. Ну конечно, Риму нужны были здешние копи. В гимназии Спиро узнал, что Рим — столица Италии. Итальянские моряки работали на грузовых судах, перевозивших обсидиан и глину. Капитаны и шкиперы отращивали себе длинные ногти; то же самое делали и кассиры в банке, и официант из ресторана Алексиоса, и греческие военные моряки, которые иногда сходили здесь на берег. Спиро знал, что примерно к его рождению закончилась война, в которой греки воевали с итальянцами. Его дядя прошел с боями до Албании и до сих пор рассказывал про войну любому, кто соглашался слушать. На уроке Спиро однажды спросил, была ли это та самая война, которая покончила с властью Рима над островом, и над копями, и над Старым городом. Все засмеялись. Этот смех, частенько звучавший по его поводу, стал причиной того, что Спиро в конце концов бросил гимназию.

— Двадцать лет и две тысячи! — взорвался учитель. — Ну много ли нужно ума, чтобы понять разницу!

В классе были дети и рыбаков, и пастухов, но его высмеивали чаще других. Когда Спиро, придя домой, объявил, что больше в гимназию не пойдет. Паниотис тихо разозлился, а Пиопа прошептала:

— Хотела бы я ходить в гимназию в Плаку!

— Что? Как дочка пастуха? — зарычал Панос, и Пиопа, накинув платок на свои странные красивые волосы, забилась в угол.

На этом все кончилось, но огорчение брата и сестры еще долго омрачало атмосферу дома. Бо́льшую часть свободного времени Спиро теперь проводил в кафе, попивая кофе из малюсенькой чашки или играя в карты и нарды с рыбаками постарше, хотя и не на деньги. В конце концов, он был мальчик и мог делать, что захочет.

Спиро спустился на последний камень у воды. Невысокий эгейский прилив омывал его босые ноги; справа шипели и пенились волны в каменистой бухточке. В какую бы развилку возможного будущего он ни смотрел, впереди был зрелый плод одиночества на корм чудовищам.

Вот Панос колотит осьминога о причал, чтобы мясо сделалось мягче, колотит до тех пор, покуда камень не покрывается розовой пеной; вот Панос перебрал узо и стащил со стены ресторанчика Алексиоса — да нет, не стащил, взял попользоваться, до завтра — расстроенное сантури;[55] пошел под окна отца Аны — в тот самый вечер, когда отвергли его сватовство, — и молотил по неслаженным струнам, пока не проснулся отец и не осыпал его проклятиями, а сам Панос при этом смеялся, а наутро, когда похолодало и Спиро полез на крышу отнести одеяло брату, решившему спать наверху, — он увидел, как Панос скрючился в углу крыши и плачет.