персонал, который при появлении инвалидного кресла, еще находясь на приличном расстоянии, начинал

прижиматься к стене, уступая дорогу. Я терялся в догадках, что же с ними могло произойти. Буйное пламя

фантазии озаряло самые страшные сценарии. Каждый раз, думая о Броуди, я словно подливал в свою душу

яд. Я понимал, что страх подобен вечерней тени: он всегда во много раз больше объекта, но все равно не

мог обуздать свои эмоции.

Только поздно вечером в палату вошел Дитте и, озабоченно сдвинув брови, как всегда тихо и

вкрадчиво, сообщил:

– Моя домработница сегодня отправилась в магазин. У подъезда ее ждал Том. Он вел себя не

естественно, целовал ей руки, изображал влюбленность. А потом шепнул, чтобы она передала мне, что за

ним и Джимом круглосуточно следят. Он просил, чтобы мы пока не звонили. Они сами свяжутся, когда

появится возможность.

– Молодец, Том!

– Да, молодец. Надо ускорить твой переезд в санаторий. Здесь оставаться уже опасно. Теперь мы все

можем сесть в тюрьму за нашу ложь, – при этих словах его лицо словно отяжелело от мрачных мыслей.

Дитте ушел. А я с благодарностью и тревогой думал о Томе. Его артистизм всегда восхищал и смешил

меня.

Однажды я присутствовал в его доме на семейном ужине. Том позволил себе мысли вслух по поводу

74

приготовленного ужина: