— А теперь иди домой, сын мой. И да пребудет с тобой мой свет и мое благословение…

Юрий понял что падает, придя в себе уже вновь на поле. Потянувшись и зевнув, юноша улыбнулся, положив руку на грудь. Спокойно стало на душе и тихо, как в той долине ландышей.

* * *

Близился закат. Женс все еще находился без сознания. Юрий вызвался нести гроб до самой реки, где и планировалось ритуальное сожжение. По обычаю этой местности убитых нечистой силой не хоронили — велика была вероятность, что очень скоро не сожженный труп восстанет очередным порождением Бездны.

Забобонные люди свято чтили традиции предков, воздвигнув огромный костер, прямо у берега реки. Осторожно сгрузив гроб на хворост, мужики отошли, давая дорогу жрецу, идущего с факелом. Поновой запричитали, завыли плакальщицы, бросаясь под ноги жреца. Молили, дабы дал «ирод окаянный» проститься с дочкой.

Жрец, зная ритуал, пару раз хлестнул баб нагайкой по спинам и, смилостивившись над стенаниями народа разрешил прощание.

Первым вышел шинкарь, переняв из рук жреца факел. Подошел к телу дочери, зажигая хворост у изголовья. Ясно вспыхнул огонь, затрещав ветками и соломой. Долго стоял шинкарь, вглядываясь в дочернее лицо, словно бы все еще надеясь, что очнется та.

Отстранили его. Потянули по очереди факел, зажигая с разных углов сушняк. Прощались безмолвно.

Вышел проститься и Юрий, мазнув по начавшему гореть телу прощальным взглядом. Не чувствовал он более вины, передавая факел обратно в руки жреца. Мужчина принял факел, зашвырнув тот ровнехонько на грудь покойницы. Загорелось пламя, взметнулся до самого неба огненный столб, запахло паленым.

Стоял народ безмолвно, следя, чтобы пламя не перекинулось на землю, речитативом шептал молитвы жрец, не спуская глаз с огня.

— Скажите, господин помощник охотника на нечисть, это правда — дело рук Лича? — прошептал, возникнув подле Юрия Лель. Юный пастушок тихонько шмыгал носом, вытирая рукавом горькие слезы.

— Да, — не покривив душой, ответил Юрий.

Шмыганье носом стало громче. Огромного труда стоило пареньку сдерживать свои эмоции и не разреветься. Плакальщицей он не был, а потому не смел показывать слез.

— Долго реветь собрался?

Лель мгновенно умолк, а Юрий недоуменно закрыл рот. Он и сам не понял, откуда вдруг взялись эти жесткие нотки в его голосе. И ведь совсем не это он так хотел сказать!

— А что я могу? — прошептал в ответ Лель. — Что я могу сделать! Я — сирота безродный. Всего-то и умею, что навоз за скотиной прибирать… У меня ничего нет, ничего… Даже единственного друга у меня отобрали!