– Нет, – тихо ответил Джеймс. – Ты не смогла бы ему помочь.

– Я помешала бы ему уйти ночью на улицу, в такой холод…

– Он умер не оттого, что у него не было денег, – возразил Джеймс. – И не от холода. Его убили.

Корделия знала, что Джеймс говорит разумные вещи, но сейчас ей не хотелось рассуждать разумно. Ей хотелось рвать и метать, хотелось накричать на него, ударить.

– Не обязательно было давать ему пять тысяч – ты мог бы одолжить ему хоть немного денег, чтобы он мог нанять карету и благополучно добраться до дома.

Во взгляде Джеймса вспыхнул какой-то странный огонь. Корделия никогда не видела в этих золотых глазах такого выражения – он разозлился на нее. И, поняв это, она испытала какое-то извращенное удовольствие. Ледяной панцирь, сковавший ее, наконец, треснул, и она почувствовала гнев, ненависть, отчаяние. Она чувствовала боль, потому что жестокими словами ранила того, кого любила.

– Если бы я дал ему деньги, он тут же пропил бы все в ближайшем пабе, потом пошел бы домой пешком, и его все равно убили бы. А ты обвиняла бы меня в его смерти, потому что я дал ему деньги. Ты не хочешь посмотреть правде в глаза: он сам сделал выбор…

– Корделия.

Обернувшись, она увидела у входа в коридор Алистера. Колдовской огонь светил ему в спину, и его волосы казались золотыми, и она вдруг вспомнила времена, когда он осветлял их.

– Брат Енох говорит, что, если ты хочешь попрощаться, то время настало.

Корделия машинально кивнула.

– Я уже иду.

Ей пришлось пройти мимо Джеймса; коридор был узким, и она нечаянно коснулась плечом его плеча. Она услышала, как он раздраженно вздохнул, прежде чем последовать за ней. Вместе с Алистером они пересекли площадь и вернулись в Оссуарий. Сона все так же стояла над телом Элиаса. Брат Енох тоже был здесь; он не шевелился, сложил руки перед собой, словно священник.

Джеймс остановился на пороге. Корделия не в силах была смотреть на него. Она взяла руку Алистера и подошла к столу, на котором лежало тело отца. Алистер привлек ее к себе. Мать застыла, склонив голову; глаза ее покраснели и опухли от слез.

– Ave atque vale, – произнес Алистер. – Здравствуй и прощай, отец.

– Ave atque vale, – повторила Сона.

Корделия знала, что тоже должна произнести положенную фразу, но горло ее сжал спазм, и она не сумела выговорить ни слова. Вместо этого она взяла руку отца, холодную, застывшую. Но это была не его рука. Нет, не эти руки подбрасывали ее в воздух, когда она была совсем маленькой, не эти руки направляли ее меч, когда она училась обращаться с оружием. Она осторожно положила руку на грудь отца.